Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Кабинет министров Великобритании собрался на заседание в 11:30 29 июля, чтобы обсудить объявление Австро-Венгрией войны сербам, а также потратил значительное время на обсуждение обязательств Великобритании перед Бельгией как одной из сторон Лондонского договора 1839 г., который гарантировал этой маленькой стране нейтралитет и независимость. (Другими странами, подписавшими этот договор, были Франция, Австрия, Россия и Пруссия – в последнем случае эти обязательства перешли к Германии после 1871 г.) Министр торговли Великобритании Джон Бернс, находившийся среди тех радикально настроенных либералов, которые выступали против войны, записал в своем дневнике: «Ситуация была серьезно пересмотрена со всех точек зрения. Было решено не принимать никаких решений». Грея попросили сказать и Камбону, и Лихновски, что «на этом этапе мы не можем заранее взять на себя обязательство либо стоять в стороне при любых обстоятельствах, либо присоединиться при каких-то обстоятельствах»[1751]. Кабинет министров, однако, все же принял два важных решения. Первое: Черчиллю было дано разрешение послать телеграммы на флот с приказом провести предварительную мобилизацию. В ту ночь флот выдвинулся на север через Ла-Манш с погашенными огнями на свои боевые позиции в Северном море. Так же правительство введет в действие «этап предосторожности» для вооруженных сил Великобритании согласно их новому уставу. Произошло короткое замешательство, когда выяснилось, что никто не знает точно, как начать этот процесс, и все пришли в ужас, когда стало известно, что часть солдат территориальной армии призвана на караульную службу, что было необычно для мирного времени. Правительство поспешно поместило объявление в газеты о том, что Великобритания не проводит мобилизацию: «Отданные приказы являются мерой предосторожности и носят оборонительный характер»[1752].

Грей встретился и с Полем Камбоном, и Лихновски сразу же после заседания кабинета министров. В разговоре с Камбоном он подчеркнул свободу действий Великобритании, а с Лихновски зашел дальше, чем мог бы одобрить кабинет министров, и сделал предупреждение: правительство Великобритании все еще надеется на посредничество в конфликте между Австро-Венгрией и Сербией, но, если Россия и Германия окажутся втянутыми в него, ему придется быстро принимать решения. «В таком случае, – продолжил Грей, – будет невозможно оставаться в стороне и ждать какое-то время». Перо Вильгельма взорвалось пометками на полях, когда тот вечером того же дня читал депешу посла: «Подлый обманщик! Жалкий трус! Негодяи! Мелкие лавочники!»[1753]

На последнем этапе кризиса и кайзер, и Бетман, которые в предыдущих кризисах вставали на сторону мира, демонстрировали нервное напряжение, в котором они находились, когда оказались перед лицом войны. Франция начала военные приготовления; Бельгия созывала своих резервистов и укрепляла оборону, особенно вокруг самой важной крепости – города Льежа; а британский флот ушел на свои боевые позиции. Самое опасное было то, что Россия быстро шла к полной мобилизации. 29 июля Бетман проинструктировал своего кузена Пурталеса – посла Германии в Санкт-Петербурге, чтобы тот предупредил Сазонова, что в случае продолжения Россией мобилизации у Германии не будет другого выбора, как сделать то же самое. Пурталес, богатый и привлекательный мужчина и фаворит кайзера, раньше слал в Берлин разуверяющие сообщения, убеждающие, что Россия всего лишь блефует. Теперь он оказался в неприятном положении. Когда Сазонов услышал эту угрозу, которую Пурталес предпочел назвать просто дружеским мнением, он сердито воскликнул: «Теперь у меня нет сомнений относительно реальных причин непримиримости Австро-Венгрии!» Пурталес горячо запротестовал против такого жесткого замечания. Сазонов коротко ответил, что у Германии все еще есть шанс доказать, что он ошибается[1754].

В тот же день Бетман, который до этого момента отвергал просьбы англичан и русских оказать давление на Австро-Венгрию, чтобы та пошла на компромисс, резко поменял свою позицию и стал побуждать ее принять посредничество. Насколько искренна была эта попытка сохранить мир, спорный вопрос; Бетман также прислушивался к мнениям в Германии и других местах. Большинство правых националистов открыто выступало за войну, даже превентивную, в то время как многие умеренные были готовы поддержать войну оборонительную. Правое крыло и либеральная пресса все чаще использовали слова «честь» и «жертва» и рисовали ужасы русского деспотизма и русских «азиатских» варваров, сметающих все в Германии, женщин и детей, остающихся на милость жестоких казаков[1755]. Однако среди рабочего класса антивоенные настроения по-прежнему казались сильными. В ту неделю по всей стране проходили большие демонстрации за мир, в которых приняли участие около 750 тыс. человек, а в одном только Берлине 100 тыс. человек вышли на улицы – больше, чем участников патриотических маршей[1756]. Тем не менее Бетман надеялся – и, как оказалось, справедливо, – что рабочие и их лидеры в Социал-демократической партии (СДП) сплотятся вокруг своей родины, если на нее нападет Россия. В результате он сильно сопротивлялся призывам кайзера и правых воспользоваться кризисом и использовать армию, чтобы сломить СДП.

Однако Бетман попросил своего посла в Вене Чиршки настоятельно порекомендовать тамошнему правительству принять посредничество. К этому моменту Бетман уже прочел предупреждение, посланное Лихновски, о том, что Великобритания вполне может вмешаться, и его настроение было мрачным. Он не надеялся убедить правительство Австро-Венгрии. Утром 30 июля Берхтольд просто сказал, что военные действия против Сербии зашли уже слишком далеко, и о любой попытке заморозить их с остановкой в Белграде не может быть и речи с учетом общественного мнения и настроений среди военных[1757]. Прямое обращение Вильгельма к Францу-Иосифу, вторившее предложению Бетмана остановить войска в Белграде и воспользоваться посредничеством, не возымело никакого действия. Чего, возможно, не знали ни кайзер, ни Бетман – так это того, что немецкие военные слали совершенно другие сообщения, побуждая своих коллег в Австро-Венгрии сделать их мобилизацию всеобщей и двигаться к российской границе. Поздно вечером 30 июля Мольтке отправил взволнованную телеграмму Конраду, в которой, в частности, говорилось: «Австро-Венгрия должна быть сохранена, немедленно проводите мобилизацию против России. Германия проведет свою»[1758].

Разные сообщения, приходящие из Берлина, сотрясали правительство Австро-Венгрии, испытывавшее сильное международное давление с целью заставить ее согласиться на посредничество и боявшееся, что Германия оставит ее без поддержки, как это было во время боснийского кризиса и не так давно во время 1-й и 2-й Балканских войн. «Кто правит в Берлине? Мольтке или Бетман?» – спрашивал потрясенный Берхтольд у своих коллег. Он предпочитал поверить, что это Мольтке, и сказал: «У меня сложилось впечатление, что Германия призывает к отступлению, но теперь я имею самые недвусмысленные уверения от тех, кто отвечает за военные дела»[1759]. На встрече утром 31 июля Общий совет министров решительно отмел предложения, исходившие из Берлина, а также предложения остановиться в Белграде и воспользоваться международным посредничеством. Россия, как сказал Берхтольд, будет выглядеть лишь как спасительница Сербии; армия Сербии останется в целости, а Австро-Венгрия окажется в более слабом положении по отношению к Сербии в будущем. Премьер-министр Австрии граф Штюргк и министр финансов Билински с горечью отозвались о предыдущем посредничестве во время 1-й и 2-й Балканских войн, когда Австро-Венгрии пришлось отступить. «Весь народ взбунтуется, – сказал Билински, – при повторении этого политического театра»[1760]. При отсутствии Франца-Фердинанда, который мог бы помочь ему сопротивляться призывам к войне и Конраду, говорящему ему: «На карте стоит монархия», старый император в тот же день подписал приказ о всеобщей мобилизации вооруженных сил Австро-Венгрии[1761]. Берхтольд назвал эту меру «оборонительными военными контрмерами в Галиции, на которые мы были вынуждены пойти из-за мобилизации в России» и сказал, что Австро-Венгрия их остановит, как только это сделает Россия[1762]. Был сделан еще один гигантский шаг к европейской войне.

Бетман в те пару дней в конце июля, возможно, и не планировал, что Австро-Венгрия пойдет на переговоры, но он все еще лелеял надежду убедить Великобританию оставаться нейтральной. Как он сказал Фалькенхайну, который записал его слова в своем дневнике: «Последнее – желательно, потому что, по мнению канцлера, Англия не сможет встать на сторону России, если та развяжет войну, напав на Австрию»[1763]. Немцев побуждали думать, что это возможно, потому что брат кайзера – принц Генрих ранее на той неделе завтракал с королем Георгом V и король, как было сообщено в Берлин, сказал: «Мы сделаем все возможное, чтобы не оказаться замешанными в это, и сохраним нейтралитет»[1764]. 29 июля Бетман также попытался добиться от Великобритании сохранения нейтралитета, предприняв – и это можно расценить по-разному – либо усилия по предотвращению всеобщей войны в Европе, либо просто еще одну попытку выставить Германию как невиновную сторону. Вечером того же дня у него состоялась встреча с британским послом в Берлине сэром Эдвардом Гошеном. Гошен немедленно сообщил о своем разговоре в Лондон. Война, по словам канцлера, может быть неизбежной между Россией с одной стороны и Германией и Австро-Венгрией – с другой, но он выразил надежду на то, что Великобритания останется нейтральной. В конце концов, главное, в чем она заинтересована на континенте, – это не допустить сокрушения Франции. В обмен на гарантию своего нейтралитета Великобританией Германия была готова пообещать, что не отнимет у Франции ни клочка ее территории, хотя может забрать у нее некоторые колонии. Также Германия не будет вторгаться в Нидерланды. «Что касается Бельгии, – информировал Гошен Лондон, – его превосходительство не смог сказать, на какие действия могут вынудить Германию действия Франции, но утверждал, что при условии того, что Бельгия не выступит ни на чьей стороне против Германии, ее целостность после окончания войны будет сохранена». В заключение Бетман выразил надежду на то, что такое соглашение между Великобританией и Германией может привести к улучшению отношений, а это всегда было его целью.