Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто-то продал его.
— Я, Федька, я. Суди как хочешь. Черт меня потянул за язык. Я же трепло. Никогда мне секретов не доверяй. Как Свешников меня отпустил, я вернулся в камеру и тут же рассказал ребятам…
Федор Иванович сурово молчал.
— Я ж тебе говорю: суди как хочешь. Виноват. А сейчас вот третий раз по его делу вызвали. Я так понимаю, Федя: его реабилитировать хотят.
— Поздновато спохватились, — заметил Федор Иванович.
— У нас тогда была очная ставка. Я все выложил, как было. А он и не отрицал, признал все. Деваться же некуда, он и давай рубить генералу правду-матку. Сказал: «Что ты, Коля, нам с ним тут шьешь, так это все че-пу-ха! Стыдно даже слушать. Почему сжег? Ужели и это не понимаешь? Да потому что тебя, Николай, хорошо знаю!» Где он сейчас?.. Разве скажут? Я пробовал подъехать. Молчат…
Кондакову хотелось еще говорить о Свешникове:
— Генерал знаешь что сказал? «Непонятно мне, Миша. Таким зубрам помог скрыться, и все тебе сходило. А на дурачке погорел». Свешников, конечно, знал, что я не дурачок. Говорит: «Он поэт, понял? По-эт! И много еще хороших стихов напишет». Свешников любил стихи. Заходил ко мне послушать.
Разговор совсем угас. Кондаков хмуро взглянул на часы и, не прощаясь, канул в полумраке бюро пропусков. Хоть и со спины, все равно было заметно: в его туфлях опять сквозили женские линии. Где-то раскопал…
А минут через сорок, погуляв по Кузнецкому Мосту, когда решение окончательно дозрело, в бюро пропусков прошел и Федор Иванович. Новой жены Кондакова уже не было около входа, — должно быть, Кеша управился со своим делом и они ушли. Оказалось, что пропуск не нужен, — всего несколько шагов, и Федор Иванович, осторожно открыв и закрыв за собой темную крашеную дверь, увидел в небольшой комнате двоих не старых и почти одинаковых худощавых мужчин в гимнастерках защитного цвета, но без погон. У каждого бесконечные глубины под бровями были наполнены зеленоватой мглой. Из этих теней смотрели их отчаянные светящиеся глаза, привыкшие видеть врага. На столе лежала раскрытая папка — дело Федора Ивановича. Где-то была в свое время поставлена резолюция, приостановившая ход. Но дело жило, как картофелина в хранилище. И вот — пустило хилый, как нитка, росток. Двое, сидевшие за одним столом, листали его перед появлением Федора Ивановича и остановились на этом движении.
Федор Иванович смотрел когда-то заграничный фильм. Герой на машине спасался от погони, несся по шоссе. И вдруг увидел в зеркале — вдали из-за поворота показались два мотоциклиста в касках. Преследователи. Беглец свернул на другое шоссе, и опять они показались… Он еще раз свернул, глянул в зеркало. Преследователи все так же ехали сзади плотной парой. Нависали.
Почему-то они вспомнились именно сейчас. «Зря пришел», — сжало душу.
— Дежкин, — с прохладной приветливостью сказал тому и другому Федор Иванович.
Ему предложили сесть и долго молча рассматривали его. Как будто хотели подобрать ему одежду по росту. Сравнивали его обросшее лицо с портретом в деле. Потом один весело спросил — это и был Киценко:
— Так где же вы, Федор Иванович, все-таки пропадали четыре года?
— В Сибири, на родине, — солгал Федор Иванович, чтобы проверить, что же они знали о нем. — В Ачинске.
— Работали там, да? — спросил Киценко.
— Конечно. Земля… Картошка…
Киценко посмотрел на соседа и опять начал листать папку.
— Вот это я так и не понял: зачем же вы тогда так сразу и в подполье? В небытие, — поправился он. — Почему не обратиться к начальству? Не все начальство глупое…
— А я и не сразу, — сказал Федор Иванович. — С того и начинал. С обращения. Только начальники ведь не в ряд сидят, а один над другим. Так что есть и конец, вершина, где сидит один. За ним нет никого — Бог, вселенная. И вот я хочу обратиться в конце концов к тому, к одному… А ему тоже черная собака примерещилась. Такая собака есть…
— Да, мы знакомы с этой вашей… аллегорией.
— И этот один тоже кричит: «Бей!» Сверху кричит. Это же закон для всех! А завтра, кто на его место придет, скажет: «Ошибка, ошибка была. Ошибались. Стоит ли старое ворошить?» Хорошо, правда? Я ошибался, я и ворошить не даю. Так что мне прикажете делать в этих условиях? Если я уверен в своей правоте и если вдобавок знаю, что вы ошибаетесь, преследуя меня. И если у меня есть объективный критерий для этого… Я могу и скрыться, а? Чтоб у вас одним грехом было меньше на душе…
И все они коротко хохотнули, все трое.
— Смело, смело, — сказал Киценко, любуясь Федором Ивановичем.
— За побег из-под стражи… — начал его сосед.
— А я не был под стражей. Только догадывался, что должны… А к тому же у меня было на руках дите, за которое я нес ответственность. Перед народом.
— Рискованная была игра… — заметил сосед Киценко.
— Это была не игра.
— Но риск. Вы довольно смело действовали.
— Риск был равен нулю.
— Что-то новое…
— С того момента, как я узнал, что мною пристально заинтересовались ваши товарищи, риск перестал существовать. Гамлет узнал, что он оцарапан отравленной шпагой. И спешил использовать оставшиеся часы для доброго дела.
— И удалось это Гамлету? — спросил Киценко.
— Сначала думал, что удалось. Но, как оказалось недавно, не до конца. Может и рухнуть.
— Мы к этому вернемся. Скажите вот что… — Киценко тонкими, чуть дрожащими белыми пальцами отвернул страницу, заложенную полоской бумаги.
Федор Иванович заметил эту дрожь, и сразу ему стало трудно дышать.
— Вот такой есть вопрос, — продолжал Киценко, выждав паузу. — Когда вы пустились в бега… когда вы сели в этот грузовик… помните?.. у вас с собой было оружие. Где вы его взяли и где оно сейчас?
— Рука это была! Моя рука! — не слыша себя, закричал Федор Иванович. — Я ее держал за пазухой. Болело же отчаянно! Держал и посматривал на этого шофера. Боялся его. Как вы сейчас смотрите на меня… И он смотрел. Видно, передалось. И моя рука превратилась в страшный бесшумный пистолет. Вы же, наверно, когда допрашивали этого шофера… спросили, наверно: было ли у мужика оружие?
Двое по ту сторону стола стесненно, коротко засмеялись.
— Не мы допрашивали, — сказал Киценко. — Но вы нас не убедили.
— Вот же, вот!.. — Теперь Федора Ивановича почему-то охватывало, как тяжелый хмель, незнакомое раздражение,
