Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Намерения аллаха не поддаются измерению человеческим разумом, — издевался ишан.
— Сколько у вас людей? Последователей? Мюридов? Воинов?
Шукри-эфенди даже вынул из кармана френча блокнот и, подпрыгивая в седле, приготовился записывать.
Но ишан невозмутимо сказал:
— Столько, сколько угодно богу. Я не считал...
Адъютант начал считать сам. На изумленном жёлтом лице его появилось нечто вроде улыбки. Людей насчитал он много — недурное подкрепление. И потом — сам ишан кабадианский! Авторитет, духовный пастырь.
— Вы слышите? — спросил адъютант и ткнул рукой на север. С севера, со стороны Бальджуана, доносилась грозно нарастающая стрельба. — Красная кавалерия! — добавил многозначительно мёртвоголовый. — Тяжёлые бои.
— О всевышний, направляющий сердца и взоры, внутренним оком мы видим, внутренним слухом мы слышим. Час близится. Иди, мы будем молиться.
— Что я должен передать? — надменно заявил турок.
— Передай, что видел.
Адъютант ускакал в сторону Бальджуана. За ним, пыля, помчались воины из личной охраны зятя халифа.
По холмам и горам кралась тревожная ночь. В небе полыхали багровые пятна, на севере, на востоке шла далёкая стрельба.
Остановились снова на ночлег среди холмов. Где-то рядом в кишлаке выли собаки. Звякая распущенными удилами, хрустели сухим клевером лошади. Люди, пожевав чёрствых лепёшек, молча укладывались спать тут же у копыт коней, подостлав какую-нибудь дерюжку. Никто не роптал, не жаловался. Степняки и горцы — народ закалённый, неприхотливый.
Шли уже вторые сутки, как все были в седле. И каждый только думал: «Лишь бы соснуть немного. Хоть самую малость».
Чуть ощутимый ветер шелестел у самых ушей сухими травинками, нёс с собой запахи степи. Ветер сквозь стрекотание кузнечиков доносил топот одинокого всадника. Потухали костры на далёких перевалах.
Не прошло и нескольких минут, а сон уже сморил всех. Тогда послышалось сопение, храп, охалие сотен мертвецки усталых людей. Кто-то выкрикивал во сне: «Ур! ур!», кто-то жалко всхлипывал.
Всходила жёлтая сморщенная луна.
У пастушьей юрты стояли двое.
— Завтра? — спросил один из собеседников, и по голосу можно было узнать ишана.
— Да, совет состоится через два часа после вечерней молитвы. В вашем распоряжении день, — ответил второй.
— Я готов!
— Да будет велика его победа!
Глухо, нараспев Сеид Музаффар, чуть покачиваясь, декламировал:
— Сатурн спрятал драгоценности плеяд в изумрудный ларец неба, а вор предрассветной зари утащил его, положив себе под мышку... Сатурн... драгоценности... изумрудный ларец...
Он глубоко вздохнул и сделал шаг вперёд.
— Как ты думаешь, Газиз? — сказал он вынырнувшему из темноты человеку в огромной меховой шапке. — Что ты думаешь, Газиз? Если вот сейчас подкрадется враг и начнёт прирезывать их вон с того краю, хоть один из баранов очнётся, чтобы прочитать по себе заупокойную молитву?
Газиз сдвинул сконфуженно на лоб шапку и поскреб всей пятерней потылицу.
— М-м... — помычал он в ответ, — бедняги устали.
— О бог мой, и после того они смеют называться моими мюридами! Мо-ими учениками! Они должны учиться не спать и не есть, пока бодрствует и постится их наставник — пир.
Говоря, ишан «распалял гнев свой», как говорили про него в народе. Через минуту зычный голос нёсся подобно рёву медного карная над спящим станом.
— Эй-эй!
Но лагерь спал.
— Ты видишь, Газиз, их не разбудит и рыканье льва, — ишан прыгнул вниз и хлестнул камчой ближайшего спящего, затем его соседа. — Засони, лежебоки, бездельники, вставайте! Настал день страшного суда!
С воплем он бежал по спящим телам и щедро сыпал ударами направо и налево. Лагерь гудел уже, точно раздражённое шмелиное гнездо. Кричали люди, пробужденные столь неприятно от сна, ржали лошади. Колебались языки пламени. Откуда-то появились прислужники с пылающими, видимо заранее приготовленными, смоляными ветвями горного кипариса.
— Подтянуть подпруги, взнуздать коней, — вопил ишан, — наступает день страшного суда, — я поведу вас, о правоверные, на дело, достойное бойцов за веру, газиев. Вы пойдёте избавить народ от гадины, впившейся в его горло и сосущей его кровь.
Он уже вертелся на своем бешеном аргамаке среди всадников.
— Держитесь меня, о богатыри, не отступайте. Не страшны для вас ни пули, ни клинок.
В свете луны он белым призраком ринулся вниз с холма в темную долину. Чёрной лавиной покатилась за ним масса всадников, не разбирая дороги. Горе тем, кто не удержался в седле и попал под копыта.
Но ишану уже было всё равно. Он вёл своих мюридов на север, в Бальджуан.
Глава тридцать четвертая. КАЗНЬ
У края большой дороги
Многих прохожих ноги
В грязь затоптали кусок яшмы,
Жизнь её долго пытала,
Но яшма грязью не стала.
Юн Ду Дё
(Корейский поэт, XVII век)
На дынеподобной вершине невысокой горы, шагах в четырёхстах от пыльной гиссарской дороги, краснеют в бирюзе небес зубцы стен заброшенной Кыз-къала — Девичьего замка. Уже много лет о нём ходят среди пастухов самые жуткие слухи, по крайней мере с того времени, как владетельный феодал приказал заложить единственные ворота и якобы уморил там внутри голодом свою дочь-красавицу за то, что она прижила с одним бедным пастухом ребёнка. Самого пастуха замуровали живьем в глине, которой заложили ворота. Красавицу раздели донага и спустили внутрь къалы с высокой зубчатой стены умирать медленной смертью на солнцепёке от жажды и голода. Снаружи на северную стену курганчи вели ступеньки. Но никто, кроме уж самых отъявленных смельчаков, не решался подняться наверх. А те, кто поднимался, уверяли, что внутри курганчи отвесные и высокие стены окружают пустой двор, а посреди двора лежит мумия прекрасной женщины с длинными, чёрными как смоль косами. Уже по тому, как могли установить рассказчики, что мумия принадлежит красавице, слушатели считали рассказы бабьими бреднями, но сами предпочитали обходить курганчу за версту.
