Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

—  Намерения аллаха не поддаются измерению чело­веческим разумом, — издевался ишан.

—  Сколько у вас людей? Последователей? Мюридов? Воинов?

Шукри-эфенди даже вынул из кармана френча блокнот и, подпрыгивая в седле, приготовился записы­вать.

Но ишан  невозмутимо сказал:

—  Столько, сколько угодно богу. Я не считал...

Адъютант начал считать сам. На изумленном жёлтом лице его появилось нечто вроде улыбки. Людей насчи­тал он много — недурное подкрепление. И потом — сам ишан кабадианский! Авторитет, духовный пас­тырь.

—  Вы слышите? — спросил адъютант и ткнул рукой на север. С севера, со стороны Бальджуана, доносилась грозно нарастающая стрельба. — Красная кавалерия! — добавил многозначительно мёртвоголовый. — Тяжёлые бои.

—  О всевышний, направляющий сердца и взоры, внутренним оком мы видим, внутренним слухом мы слышим. Час близится. Иди, мы будем молиться.

—  Что я должен передать? — надменно заявил турок.

—  Передай, что видел.

Адъютант ускакал в сторону Бальджуана. За ним, пыля, помчались воины из личной охраны зятя ха­лифа.

По холмам и горам кралась тревожная ночь. В небе полыхали багровые пятна, на севере, на востоке шла далёкая стрельба.

Остановились снова на ночлег среди холмов. Где-то рядом в кишлаке выли собаки. Звякая распущенными удилами, хрустели сухим клевером лошади. Люди, по­жевав чёрствых лепёшек, молча укладывались спать тут же у копыт коней, подостлав какую-нибудь дерюж­ку. Никто не роптал, не жаловался. Степняки и гор­цы — народ закалённый, неприхотливый.

Шли уже вторые сутки, как все были в седле. И каждый только думал: «Лишь бы соснуть немного. Хоть самую малость».

Чуть ощутимый ветер шелестел у самых ушей сухими травинками, нёс с собой запахи степи. Ветер сквозь стрекотание кузнечиков доносил топот одино­кого всадника. Потухали костры на далёких перева­лах.

Не прошло и нескольких минут, а сон уже сморил всех. Тогда послышалось сопение, храп, охалие сотен мертвецки усталых людей. Кто-то выкрикивал во сне: «Ур! ур!», кто-то жалко всхлипывал.

Всходила жёлтая сморщенная луна.

У пастушьей юрты стояли двое.

—  Завтра? — спросил один из собеседников, и по голосу можно было узнать ишана.

—  Да, совет состоится через два часа после вечерней молитвы.  В вашем   распоряжении день, — ответил вто­рой.

—  Я готов!

—  Да будет велика его победа!

Глухо, нараспев Сеид Музаффар, чуть покачиваясь, декламировал:

—  Сатурн спрятал драгоценности плеяд в изумруд­ный ларец неба, а вор    предрассветной зари утащил его, положив себе под мышку... Сатурн... драгоценности... изумрудный ларец...

Он глубоко вздохнул и сделал шаг вперёд. 

— Как ты думаешь,  Газиз? — сказал он вынырнув­шему из темноты человеку в огромной меховой шапке. — Что ты думаешь, Газиз? Если вот сейчас    подкрадется враг и  начнёт прирезывать их вон с того краю, хоть один из баранов очнётся, чтобы прочитать по себе за­упокойную молитву?

Газиз сдвинул сконфуженно на лоб шапку и поскреб всей пятерней потылицу.

—  М-м... — помычал он в ответ, — бедняги устали.

—  О бог мой, и после того они смеют называться моими мюридами! Мо-ими учениками! Они должны учиться не спать и не есть, пока бодрствует и постится их наставник — пир.

Говоря, ишан «распалял гнев свой», как говорили про него в народе. Через минуту зычный голос нёсся подобно рёву медного карная над спящим станом.

—  Эй-эй!

Но лагерь спал.

—  Ты видишь, Газиз, их не разбудит и рыканье льва, — ишан прыгнул   вниз и хлестнул камчой бли­жайшего спящего, затем его соседа. — Засони,    леже­боки, бездельники, вставайте! Настал день страшного суда!

С воплем он бежал по спящим телам и щедро сыпал ударами направо и налево. Лагерь гудел уже, точно раздражённое шмелиное гнездо. Кричали люди, про­бужденные столь неприятно от сна, ржали лошади. Колебались языки пламени. Откуда-то появились при­служники с пылающими, видимо заранее приготовлен­ными, смоляными ветвями горного кипариса.

—  Подтянуть подпруги, взнуздать коней, — вопил ишан, — наступает день страшного суда, — я поведу вас, о правоверные, на дело, достойное бойцов за веру, газиев. Вы пойдёте  избавить народ от гадины, впившейся в его горло и сосущей его кровь.

Он уже вертелся на своем бешеном аргамаке среди всадников.

—  Держитесь меня, о богатыри, не отступайте. Не страшны для вас ни пули, ни клинок.

В свете луны он белым призраком ринулся вниз с холма в темную долину. Чёрной лавиной покатилась за ним масса всадников, не разбирая дороги. Горе тем, кто не удержался  в седле и попал под копыта.

Но ишану уже было всё равно. Он вёл своих мюридов на север, в Бальджуан.

Глава тридцать четвертая. КАЗНЬ

                                                                             У края большой дороги

                                                                             Многих прохожих ноги

                                                                            В грязь затоптали кусок яшмы,

                                                                             Жизнь её долго пытала,

                                                                             Но яшма грязью не стала.

                                                                                               Юн Ду Дё

                                                                                (Корейский   поэт,  XVII   век)

На дынеподобной вершине невысокой горы, шагах в четырёхстах от пыльной гиссарской дороги, краснеют в бирюзе небес зубцы стен заброшенной Кыз-къала — Девичьего замка. Уже много лет о нём ходят среди пастухов самые жуткие слухи, по крайней мере с того времени, как владетельный феодал приказал заложить единственные ворота и якобы уморил там внутри голо­дом свою дочь-красавицу за то, что она прижила с од­ним бедным пастухом ребёнка. Самого пастуха замуро­вали живьем в глине, которой заложили ворота. Краса­вицу раздели донага и спустили внутрь къалы с высо­кой зубчатой стены умирать медленной смертью на солнцепёке от жажды и голода. Снаружи на северную стену курганчи вели ступеньки. Но никто, кроме уж самых отъявленных смельчаков, не решался подняться наверх. А те, кто поднимался, уверяли, что внутри курганчи отвесные и высокие стены окружают пустой двор, а посреди двора лежит мумия прекрасной женщи­ны с длинными, чёрными как смоль косами. Уже по тому, как могли установить рассказчики, что мумия принадлежит красавице, слушатели считали рассказы бабьими бреднями, но сами предпочитали обходить курганчу за версту.