Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увидев приближающуюся кавалькаду, Тишабай ходжа скорчился, слез с коня на землю и, став посереди дороги, поднял руки к небу:
— Помоги, святой господин!
— Говори!
— Заступничества прошу от дехкан Курусая. Призываю бога в свидетели! Всю жизнь я был отцом курусайцев, а теперь подняли они со своим ревкомом, этим бунтарем Шакиром Сами, на меня дубину. От их злобы и зависти уже вода поднялась выше моей головы. Перестали слушать меня. Не платят долгов. Сколько недоимок скопилось за ними. Помоги, святой ишан! Я могу быть полезен твоему делу, ишан, имущество моё велико, — у меня сила.
Он изгибался в поклонах, прикладывая пальцы ко лбу и глазам.
Смотря в пространство перед собой, ишан сказал:
— Если бесталанный человек хвалится своими деньгами — он ослиный зад! Ты и так богат, бай. Захотела рыба в реке дождя, я вижу. Уходи!
— А, — удивился Тишабай ходжа, — я дам две сотни баранов для прокормления твоих мюридов, святой ишан.
Уперевшись руками в колени, Сеид Музаффар проговорил:
— Слушайте и повторяйте слова мудрых. Баязид Бестани изрёк: «Ты хочешь достигнуть желания? Тебе следует сделать два шага: один шаг прочь от мира, другой — прочь от желания». Послушай, бай доброе слово старика Бестани: откажись от зерна, чтобы спастись от силков. Но твой ум, бай, равен зернышку кунжута. Думал я, пожалуешься на Ибрагима-конокрада или на Батыра Болуша, или на других разбойников. Вот что они сделали с тобой. Вижу, правильно говорят: если бы доход увеличивался согласно знанию, то беднее всех были бы невежды, но невеждам посылают небеса такое богатство, что сотни ученых только руками разводят.
Сопя от натуги, бай с трудом выпрямился и глядел, поражённый, на ишана.
— Жаловаться? — пробормотал он. — Зуб хоть и прокусывает порой язык, но при всём том язык и зубы всегда останутся друзьями. Батыр Болуш обидел меня, но он свой... он мусульманин. С него я получу сам, всё найду... А Шакир-ревком кто? Большевик, кяфир. Помоги мне, святой! Эй, ишан, возьми, конь этот — твой!
— Жил ты, бай, сытно ел, двадцать слуг бежали перед тобой, всё селение держал в своём кармане, бай, а разума в тебе вот настолечко нет. Эй, уберите его. Лживые никому не угодны — ни богу, ни людям. Пойди к ревкому Шакиру, поклонись. Отдай дехканам землю. Она их, эта земля. Они напоили её своим потом. Смотри, желчь проступает на твоих щеках. Эй, прогоните его...
С диким воем мюриды погнались за обезумевшим Тишабаем ходжой, нахлестывая его плетками и нагайками, и через минуту исчезли в облаке пыли.
Ишан поискал кого-то глазами. Как раз в это время из скал выскочил всад-ник на взмокшем коне и, не слезая с седла, наклонился к самому уху ишана и что-то тихо заговорил.
Отпустив его взмахом руки, ишан повернулся к Токсабе Бадреддину.
— Ложь и коварство неотделимы. Кто тебя подослал, не знаю. Горе тем, кто станет мне на моем пути!
И небрежно через плечо распорядился:
— Заставьте его замолчать!
Он не обернулся на отчаянный вопль, а продолжал свой путь, всё такой же невозмутимый и мрачный...
Если порыться в архивных документах того времени, можно проследить путь ишана кабадианского в дни, предшествовавшие крупнейшим событиям, потрясшим в в том году весь Восток.
Ишан не заботился ни об удобствах своих, ни своих людей, ни тем более коней. С упорством поистине поразительным, со скоростью невероятной и не по обычной караванной дороге, а по козьей тропе, сделав крюк к северу через перевал Сармантай, он держал путь прямо от кабадианских садов, через пустынные горы к мутно-жёлтому Вахшу. Ночью он зажег костры против Лягмана. Его уже ждали. В Лягмане зажгли ответные костры. До бледного рассвета шла по переправе возня, а утром ишан скакал через пустынную Вахшскую степь, обходя с юга Курган-Тюбе, где стоял сильный красноармейский гарнизон. Принимал пищу ишан в час завтрака у древних курганов Хан-Тю-бе. Поразительно увеличилось за ночь число его спутников. Все они сидели на крепких сытых конях. Командование Н-ской дивизия рассчитывало, что после шестидесятивёрстного перехода ишан остановится на ночлег у Хан-Тюбе, но ишан и его конники своими поступками напоминали древних кочевников, которые умели и обедать и спать в седле. Вечером с ишаном разговаривал на перевале Ташрабат командир 28-го кавалерийского полка Семё-нов. Но у Семёнова был с собой только взвод, и он счел за благо предупредить ишана о движении конных масс ибрагимовских всадников, намеревавшихся перехватить его с паломниками.
Где спал ишан ночью, что он делал — неизвестно. Во всяком случае, едва ли он много спал, потому что, когда солнце подрумянило Тушнионекие халмы, ишан принимал в свой отряд сотню добрых джигитов на резвых кулябских лошадках.
Здесь же состоялась встреча ишана с председателем ревкома селения Курусай Шакиром Сами.
Прослышав о том, что бай Тишабай ходжа пустился в путь навстречу ишану, Шакир Сами пошёл в конюшню и долго смотрел на единственного своего конька.
— Пришло время седлать коня, — вдруг громко проговорил старик.
Он выехал из Курусая, не сказав никому ни слова. Старики только качали головами и поджимали губы. Более молодые шли за лошадью до самой околицы кишлака и молчали. Все знали, зачем он едет, и были в душе уверены, что Шакир Сами, их старейшина и ревком, не вернется, что ишан кабадианский, известный своим крутым нравом, пришлет в Курусай его голову. «Цена головы бедняка — грош!» Так думал и сам Шакир Сами. Но ни он, ни его друзья не выражали своих опасений и смотрели на поездку не как на подвиг, а как на самую простую необходимость
Когда только вооружённые винтовками юноши, самоохрана кишлака, попытались безмолвно сопровождать его, он остановился и прикрикнул:
— Назад, суслики! Вы забыли своё дело. Дело ваше — охранять очаги отцов от воров и бандитов. Убирайтесь!
Он поглядел, как юноши засеменили обратно к красным домикам, рассмеялся добродушно и затрусил себе рысцой по дорожке, словно ехал на базар, а не на смерть...
Удивительно, Сеид Музаффар не отрезал ревкому Шакиру Сами голову, даже не разгневался на нечестивые речи бунтаря, осмелившегося проявить непослушание и Ибрагиму и Энверу, затеявшему настоящую войну против исламского войска. Ишан не приказал казнить мятежника Шакира Сами и бросить его тело собакам. Сеид Музаффар, о чудо из чудес, не разгневался даже. Напротив, остановив знаком руки весь свой многолюдный кортеж, он слез с коня и обнял и обласкал председателя ревкома Курусая. И, о высшее уважение, он приказал расстелить перед Шакиром Сами, как перед могущественным ханом, тут же на траве посреди степи дастархан первой степени. Сеид Музаффар благосклонно и внимательно слушал простого дехканина Шакира Сами, когда он принялся жаловаться на произвол и бесчинства воинов армии ислама. Святой ишан не испепелил гневом ничтожного, а соизволил даже, несмотря на сосредоточенность и мрачность мыслей, посмеяться, когда Шакир Сами заявил гневно:
