Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

—  Назад, суслики! Вы забыли своё дело. Дело ваше — охранять очаги    отцов от воров и бандитов. Убирайтесь!

Он поглядел, как юноши засеменили обратно к красным домикам, рассмеялся добродушно и затрусил себе рысцой по дорожке, словно ехал на базар, а не на смерть...

Удивительно, Сеид Музаффар не отрезал ревкому Шакиру Сами голову, даже не разгневался на нечести­вые речи бунтаря, осмелившегося проявить непослуша­ние и Ибрагиму и Энверу, затеявшему настоящую войну против исламского войска. Ишан не приказал казнить мятежника Шакира Сами и бросить его тело собакам. Сеид Музаффар, о чудо из чудес, не разгневался даже. Напротив, остановив знаком руки весь свой многолюд­ный кортеж, он слез с коня и обнял и обласкал предсе­дателя ревкома Курусая. И, о высшее уважение, он приказал расстелить перед Шакиром Сами, как перед могущественным ханом, тут же на траве посреди степи дастархан первой степени. Сеид Музаффар благосклон­но и внимательно слушал простого дехканина Шакира Сами, когда он принялся жаловаться на произвол и бесчинства воинов армии ислама. Святой ишан не испе­пелил гневом ничтожного, а соизволил даже, несмотря на сосредоточенность и мрачность мыслей, посмеяться, когда Шакир Сами заявил гневно:

—  Что наш  Курусай и  наши события для великих? Но в норе муравья и капля воды — потоп! Плохо нам, маленьким людям! Дурной человек заездит лошадь до смерти. Курусайцы устали возить на своих спинах всад­ников, изнемогают, жалеют о дне своего рождения...

—  Хо, хо, — загремел Сеид Музаффар, — лошадка-то оказалась с  норовом. Лягается лошадка-то! Хо-хо!

— Ибрагим кричит — я хороший! Энвер кричит — я хороший! Грабёж, вымогательство, кровопролитие... Долго нам ещё терпеть? Слёзы женщин и детей прота­чивают сердца!

—  Когда два дракона дерутся, черепахе быть сытой. Так ведь, старик?

—  Беда, если ворона стала соседкой, пищей у тебя станет навоз. Курусайцы уже из мякины хлеб пекут. Скоро мякины не останется.

Эти слова Шакира Сами вызвали ропот среди имамов и помещиков, толпившихся около ишана... Этот большевистский Ревком совсем обнаглел. Непонятно, конечно, почему ишан, неисповедимы пути аллаха, обласкал боль-швика-гяура, но уж если на то пошло, радуйся милости и держись тихо, скромно. Но под гневным взглядом ишана все осеклись и смолкли. Как ни медленно ворочались мысли в их мозгу, но им стало ясно, что ишан не позволит обидеть старика. Шакир Сами пришел от имени народа, — решили они, а святые отцы искали тогда любви у народа. О, неизреченна мудрость  господина ишана Музаффара.

Между главарями басмачей не было согласия. Более энергичные и хитрые душили слабых. Энвербей находился в состоянии почти явной войны за власть с Ибрагимбеком. Локайский конокрад окончательно обнаг­лел. Ненависть, зависть, страх не давали ему покоя. Неудачи Энвербея вызывали злорадный восторг у Ибрагимбека. Он не наказывал мятежные кишлаки, хотя от Энвербея шли предписания за предписани­ями.

Шакир Сами с недоумением поглядывал на Сеида Музаффара и, в простоте душевной, подозревал какое-то коварство. Он думал, что вот-вот по знаку могу­щественного ишана на него кинутся нукеры с саблямя наголо, ибо шея человека тоньше волоса. Но нукеры, подобострастно изгибаясь, несли блюда с угощением, и вскоре старик успокоился совсем. Мужицкой своей смет­кой он постиг, что Сеид Музаффар не только не зол на курусайцев, но даже доволен их мятежными настро­ениями. Тогда Шакпр Сами сам стал держаться неза­висимее.

Он потребовал, чтобы в возмещение всех убытков, понесенных курусайцами от басмаческого разора, Сеид Музаффар повелел Энвербею, Ибрагимбеку и главарям вернуть курусайцам овец, лошадей, быков, награблен­ных басмачами. Мало того, он сказал, чтобы Ибрагим-бек из своих амбаров отпустил бы пшеницы и кукуру­зы для голодающих дехкан.

Слушали ишанские приближённые и шептались: «Если вошь ползет по ноге, заползет на шею. Дашь волю рабу, сядет на шею!» Все ждали, что «жила терпения» ишана кабадианского наконец лопнет и Шакир Сами за свою неслыханную наглость поплатится. Все думали, что Сеид Музаффар в своей неизреченной муд­рости забавляется с этим стариком, как кошка с мышью: даст ему высказаться, чтобы получше узнать его злонамеренность, а затем прикажет предать жалкой смерти. Но так не получилось. И — о потрясение для всех умов! — ишан потребовал лист бумаги, свою серебряную чернильницу и калям.

Собственноручно начертал он фетву — повеление о том, что отныне он, ишан Кабадианский, запрещает кому бы то ни было и при каких бы то ни было обсто­ятельствах причинять утеснение жителям Курусая, тро­гать их и обижать под страхом божьего гнева. Сеид Музаффар приказал мирзе приложить печать и вручить фетву ошеломленному Шакиру Сами.

— На, возьми, старик, — сказал мирза с низким поклоном, — читай... Начертано рукой самого! Поражён­ная изяществом почерка святого ишана, чернильница положила палец изумления в свой рот... На, держи, удивляйся!

Но больше всего удивлялся прибывший в стан иша­на как раз во время это-го разговора Шукри-эфенди, мёртвоголовый адъютант Энвербея. С интересом и недоуме­нием прислушивался он к беседе, и хоть на его лице мертвеца ничего нельзя было прочесть, он от души воз­мущался поведением ничтожного земледельца, осмелив­шегося говорить такое могущественному духовному лицу.

К великому конфузу мёртвоголового, Сеид Музаффар не только благосклонно выслушал Шакира Сами и вру­чил ему фетву, но и лично проводил его до коня и помог ему сесть в седло.

— Поезжайте, достопочтенный Шакир Сами, к себе в свое селение. Пусть не голодают дети мусульман. Будьте стойки и мужественны! Час избавления бли­зится!

Не обращая внимания на недоумевающие взгляды своих приближённых, Сеид Музаффар вскочил на коня и поскакал по степи.

С трудом поспевал за ним мёртвоголовый адъю­тант.

—  Итак, господин святой, вы наконец решили при­мкнуть к господину зятю халифа. Такова воля небес! Всё к возвышению нашего главнокомандующего.

Под внешней приторностью и вежливым обращением адъютант нехотя прятал спесивое пренебрежение к этому неотёсанному, как он думал, мужлану и ди­карю.

—  На небе есть гелец, под землёй — бык. Открой пошире глаза разума, о ты, турок, человек рассудитель­ный, и погляди на кучу ослов под быком и   над бы­ком!

—  Ч-ч-то вы изволили сказать? — пробормотал обес­кураженный адъютант и растерянно начал поправлять на себе ремни своей щегольской амуниции.

—  Намерения аллаха не поддаются измерению чело­веческим разумом, — издевался ишан.

—  Сколько у вас людей? Последователей? Мюридов? Воинов?