Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991 - Светлана Бондаренко

— Предвосхитить такого рода настроения ничего не стоит. Все люди моего поколения с апреля 85 года ждут поворота к диктатуре. Совершенно ясно, что такая мощная политическая структура, которая отлаживалась и совершенствовалась в течение 70 лет и стоит на трех китах: партаппарат, военно-промышленный комплекс и тайные службы, такая структура не может легко и просто отдать власть.

— Вы уверены в летальном исходе тоталитарной системы?

— Абсолютно уверен. Вот если бы вы меня в 84 году спросили об этом, я бы ответил: «Нет, эта власть — надолго, мы конца не увидим, дети тоже, вот, может быть, внуки… И даже когда эта система развалится, она развалится только от ударов извне. А внутри просто нет силы, которая способна ее свалить». Но оказалось, что внутри этой несокрушимой пирамиды живет-таки червячок, подтачивающий ее.

Сейчас я уже понимаю, что система была обречена изначально. Страна с таким экономическим, творческим и культурным потенциалом не могла остаться в закостенелом состоянии. Мы обязательно выйдем на магистраль исторического развития. Вопрос — когда?

— Я так давно не разговаривала с политическим оптимистом…

— Да все наши пессимисты — пессимисты на день. Они говорят: «Вот как завернут гайки! Как введут танки!» А я и не спорю. Но дальше-то что? Экономику это не поправит и угрозу голода не устранит.

В романе «Хищные вещи века» есть, конечно, свой вечный вопрос. Я уверен, что рано или поздно, пусть даже через поколения, но мы придем к высокому уровню благосостояния и вот… что будет дальше? Вопрос этот кажется сегодня таким неактуальным, но он никуда не делся. Духовная недостаточность не исчезает по мере достижения достаточности материальной.

<…>

В четвертом номере журнала «Филателия СССР» печатается интервью БНа Е. Обухову.

<…>

— Со сколькими филателистами встречаюсь — и всем задаю один и тот же вопрос: почему все-таки марки так прочно удерживают внимание собирателей?

— Эта тайна «велика есть». Видимо, существуют на то глубочайшие психологические причины. Разумеется, филателия — занятие небесполезное, благодаря ей я, например, хорошо знаю политическую географию. Точнее, знал в те времена, когда собирал марки по образцам (по одной от каждой страны). Мой сын тоже этим увлекся, помнится, — и стал географом. Случайно? Вряд ли. От коллекционирования он позже отошел, но знания-то у него остались.

Конечно, большинство ребятишек бросают собирать марки, и только процентов пять сохраняют им верность до седых волос. Это люди особенного типа, и среди них есть великие знатоки, перед которыми хочется снять шляпу. Как, впрочем, и перед любым настоящим знатоком. Конечно, смешно говорить о каком-то прикладном значении филателии и тем более вести споры — наука она или не наука. Но не будем забывать, что разнообразных человеческих занятий, подобно филателии, существующих только для самих себя и замкнутых в себе, довольно много. Например, литературная критика.

Для меня марки — это прежде всего отдых. Когда голова гудит от усталости, а нервы натянуты до предела, просто необходимо бывает уйти в этот своеобразный и тихий мир. Перебирать марки, компоновать страницы альбомов, искать разновидности, изучать штемпеля гашений… Потом встаешь из-за стола посвежевший, готовый к новым боям. Так что марки — это умственная зарядка (или разрядка, если угодно — думаю, оба понятия правомерны).

<…>

В четвертом номере «ЛГ-досье», приложения к «Литературной газете», публикуется предисловие к рассказу Мариана Ткачева, переводчика, друга АНа.

Чтение как чистую усладу души отвергаю. Часто и запоминаю прочитанное в «блоке» с ассоциациями и поворотами мысли. Рассказы Мариана Ткачева — именно такое будоражащее чтение. Волею случая став когда-то их первым читателем, считаю себя причастным к судьбе их. И думаю, друзья, вправе предварить публикацию эту обращенным к вам доверительным словом.

Прежде, в годы, изящно именуемые ныне «застойными», сатирическая фантастика почиталась чуть ли не прерогативой авторов зарубежных, чтоб было сразу ясно: это — «про них». Сегодня, когда на дворе у нас гласность и демократия, сатира вроде должна быть обласкана как никогда, ведь именно ей, согласно любимому мною М. Е. Салтыкову-Щедрину, положено провожать «в царство теней все отжившее».

Но нет, наше Прошлое — в котором столько мучительно пережито, многими отринуто, осмеяно, — наше Прошлое не торопится сойти в Аид. Цепкий перевертыш, жаждет оно стать Настоящим и обернуться Будущим. Доморощенные «зодчие коммунизма» рвутся перестроить восходящую спираль истории в замкнутый круг. Вот мы задаемся вопросом: тесно ли связана футурология с политикой? Какой политикой? Той — ирреальной, под знаком коей мы существуем, футурология как серьезная наука, воспользуюсь медицинским термином, противопоказана. Ей показаны заклинания, догмы, запреты.

Вариант логического (сиречь абсурдного!) итога этой ирреальной политики — отдаленный во времени, — как раз и представлен в рассказе «Всеобщий порыв смеха». Именно Смех (воспользуюсь нынешней нашей политической лексикой: смех — регламентированный, санкционированный, декретированный) — главная авторская материя; но мне, читателю, не до смеха. И я сокрушаюсь: Господи, отчего сатира наделена обличительной, а не исполнительной властью! Тут я, убежденный демократ, голосую за соединение властей.

Позвольте вернуться напоследок к нашему автору. Во всем, что он написал, меня особенно привлекает ирония. Впрочем, в Одессе, где Ткачев родился и вырос, ирония — черта всеобщая. Причина ль тому южное солнце, жгучее и лукавое? Винноцветное море? Или — длящееся который уже век здесь, на благодатном прибрежье, смешение разных кровей, наречий, нравов — реакция, рождающая самые острые, легковоспламенимые свойства человеческой натуры. Помнится, сам автор как-то в запальчивости утверждал, будто Вавилонскую башню строили поначалу в Одессе…

Нет-нет, я отношусь к иронии вполне серьезно. Когда-то даже, пытаясь дознаться, в чем суть этого феномена, заполнил целый блокнот выписками, «восходящими» к эллинской мудрости. Любимейшей моей дефиницией стала фраза непреклонного идеалиста и романтика Фридриха Шлегеля. «Она (ирония. — А. С.), — говорит высокоученый немец, — самая свободная из всех вольностей, ибо благодаря ей можно возвыситься над самим собой, и в то же время самая закономерная, ибо она, безусловно, необходима».