Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

— Вот именно, но так ведь мало кто думает…

— Подожди, послушай… Другая сторона: я имею определенные задачи, крепко верю в возможность их разрешения и кое-что делаю для разрешения их — хотя делаю меньше, чем мог бы. И ко всем людям, вступающим в область моих верований, я отношусь подозрительно, строго, порою — жестко, а часто и несправедливо. Бываю и нетерпим. Почему нетерпим? А потому, что я осязаю всем своим существом то, во что верую, и знаю, почему верую. А почему сей или оный верует так же, как я, — не знаю, не понимаю… Я много получаю писем, в которых сообщают, что я «нравственно обязан» делать то-то и то-то, обязан войти в число сотрудников такой-то и такой-то газеты или журнала, то есть каждый старается навязать мне свой образ жизни и образ мыслей, и все это выглядит как будто бы демократично, а на самом деле навязывают то, что мне не хочется делать. И это все та же категория людей, которые пристают к тебе в ресторане, навязывают тебе свой образ мыслей и образ поведения. Когда же мы перестанем друг друга учить жить? Лезут с поцелуями, с объятиями, когда ты в фаворе, а попробуй споткнись, тебя тут же и затопчут…

Горький говорил с воодушевлением, страстью дышало его лицо, топорщились усы. И весь он был какой-то сердитый и нахохленный. А ведь только что от души хохотал над рассказом Шаляпина о его приключениях на базаре.

— Я знаю, что «публика» любит тебя и меня, — сказал Шаляпин. — Тебя за одно, меня за другое. Любовь эта очевидна. Но заметь: чем больше любят меня, тем более мне становится как-то неловко и страшно. Эта любовь становится похожа на ту, которой богата Суконная слобода. Помнишь, я тебе рассказывал о своей Суконной слободе…

— Теперь уж никогда не забуду о твоих мытарствах и страданиях в этой Суконной слободе. Сам понимаешь, — с грустью сказал Горький. — Привыкай, привыкай, Федор! Ты должен быть готовым ко всяческим пакостям, ты наверху жизни, а таких не любят, хотя и будут постоянно к тебе приспосабливаться, к твоим вкусам, привычкам, будут тебе угождать, сюсюкать. Вон Лев Толстой, уж выше его не бывает людей. И что же? Был я в Ясной Поляне год тому назад. Увез оттуда кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу! Господи! Какая сволочь окружает Льва Николаевича! Я провел там целый день с утра и до вечера и все присматривался к этим пошлым, лживым людям. Один из них — директор банка. Он не курил, не ел мяса, сожалел о том, что он не варвар, а культурный человек и европеец, и, говоря о разврате в обществе, с ужасом хватался за голову. А я смотрел на него, и мне почему-то казалось, что он пьяница, обжора. Мы вместе с ним поехали ночью на станцию, дорогой он с наслаждением запалил папиросу и начал препошло посмеиваться над вегетарианцами. С ним была его дочь — девушка лет семнадцати, красивая и, должно быть, очень чистая… Как скверно, фальшиво он говорил! И все при дочери, при девушке. Другой был тут какой-то полуидиот из купцов, тоже жалкий и мерзкий. Как они держатся! Лакей Льва — лучше их, у лакеев больше чувства собственного достоинства. А эти люди — прирожденные рабы, они ползают на брюхе, умиляются, готовы целовать ноги, лизать пятки графа. И — все это фальшиво. Как скорпионы и сколопендры, они выползают на солнце, но те хоть сидят смирно, а эти извиваются, шумят. Гадкое впечатление…

— А как Толстой себя чувствует? Ведь у нас ходили слухи, что он был совсем на грани. И все ждали газетных сообщений. Но слава Богу, говорят, все обошлось.

— Да, это все происходило на моих глазах… И здесь его окружают не самые лучшие люди… В конце декабря прошлого года он бывал у меня, из Гаспры версты две будет, а он пешочком, и ничего, был бодр и мудр, как всегда… Очень нахваливал Леонида Андреева и меня за первую половину «Троих», а о второй сказал, что «это анархизм, злой и жестокий». Лев Николаевич прочитал и «Сквозь строй» сидящего вот здесь Скитальца. Он сказал о нем: «Талант, большой талант, но — жаль! — слишком начитался русских журналов, и от этого его рассказ похож на корзину кухарки, возвращающейся с базара: апельсин лежит рядом с бараниной, лавровый лист с коробкой ваксы. Дичь, овощи, посуда — все перемешано и одно другим припахло. А — талант! На отца он наврал — не было у него такого отца».

— И вы оба согласились с таким отзывом? — изумился Шаляпин.

— А что? Отзыв-то неплохой в устах Льва Толстого, против сего отзыва я возразил заявлением, что, несмотря на огромные труды, потраченные мною, чтобы заставить Скитальца читать разные книги, он, Скиталец, по лености своей и по упрямству труды мои отверг и никогда ни одной книги до конца не мог прочитать, анафема.

Все расхохотались.

— Конечно, говорили и о политике. Лев Николаевич смеялся, и дразнил меня всячески, и со смехом уверял, что хоть лопни я — а конституции не будет. Я же возражал — будет! Продолжайте ваше дело, а мы — поможем. Потом он снова свалился с перебоями изгоревшего сердца. В январе положение было настолько критическим, что нам казалось — он безнадежен. Ты не можешь себе представить мои переживания в эти дни: в России умирал великий человек Лев Толстой… Потом он оклемался, встал на ноги, правда, на прогулки еще не выходит.

— Давай как-нибудь навестим его, — сказал Федор Иванович.

— Что ж, это можно. Надеюсь, ты не на один день приехал?

— Конечно нет…

«Мы просидели вечер втроем, причем мне приходилось только слушать, — вспоминал Петров-Скиталец. — А слушать было интересно: замечательные собеседники рассказывали друг другу каждый историю своей жизни, казавшуюся отрывком из «Тысячи и одной ночи». Это были две фантастические истории, похожие по обилию нескончаемых скитаний, лишений, приключений и переживаний, полных драматизма и чисто сказочных неожиданностей. Оказывалось, что много лет назад, в юности, они сталкивались в одном и том же месте, в одинаковом положении, может быть, даже видели друг друга и опять разошлись, не узнав один другого, каждый в своих поисках. И они жалели, что пришлось встретиться только теперь, на вершине славы.

Теперь они как бы взирали с вершины на пройденный тернистый путь, и казался он издали таким живописно-красивым! Непреклонный гений властно вел каждого из них за собой, и оттого история их жизни, трудной и внешне несчастливой, стала красивой сказкой!.. Такие люди не находят счастья в благополучии. Они умеют создать из своей жизни, полной неукротимой борьбы, необыкновенно драматическую поэму, действующими лицами которой являются они сами.

В разговорах ночь пролетела как на крыльях: только под утро разошлись мы по комнатам спать».

Глава пятая

Первый день Пасхи