Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Во всяком случае, ты понял, общаясь с Шеви, и с Либертад, и с Варховым, и с Женей, сколько похоти таится в нашем лоне (мне нравится это слово!). Я обнаружила, какая я, по сути, жесткая. Один человек, один из наших подопытных, погиб в Парагвае, и мне — правда, это произошло не по моей вине: я проводила сопутствующие опыты — не стало тошно, а ведь я должна была бы что-то почувствовать. Мы все-таки живем морально в крайне ограниченных рамках. Стремясь победить противника, мы сами творим зло, и у меня такое чувство, что я тоже этим занимаюсь. Только это мне ничем не компенсируется. Наш эксперимент провалился. Погубила ли я свою душу?

Ответ выглядит довольно любопытно. Как я уже говорила, я чувствую, что постарела на десять лет и совершенно выхолощена. Поэтому, вернувшись в Джорджтаун, я немедленно решила принять определенные меры. Поскольку я повела смелую игру и она дала отрицательные и неприятные результаты, патина провала может навсегда лечь тенью на мою карьеру.

Соответственно я приняла два решения. Я пошла к Аллену Даллесу и попросила откомандировать меня. Хочу попытаться написать главный труд моей жизни — про Альфу и Омегу. Он дал мне — по-моему, не без облегчения — свое благословение, и я отбыла в Мэн, где буду работать весь год, и, по всей вероятности, ближайшие годы тоже. Чего бы это ни стоило, говорили мы в Парагвае, делая свое омерзительное дело.

Таково мое первое решение. А второе: я решила перестать в мыслях жить с тобой. Я подразумеваю под этим, что переписка прекращается. Затем, хоть мне и очень хотелось сохранить твои письма, я решила, что это слишком опасно. Если Хью когда-либо их обнаружит, моя жизнь будет разбита. (Поскольку я повинна в том, что разбита жизнь по крайней мере одного латиноамериканца, на меня ведь может пасть страшная расплата.) А кроме того, у меня появилась, как у алкоголика, привычка получать твои письма. Ответ один: действовать не раздумывая. Все твои письма пойдут в бумагорезку.

Когда же дошло до дела, я не смогла уничтожить все, чем ты меня одарил. Тогда я воспользовалась своим служебным оборудованием (на котором я теперь набила руку), сняла на микропленку весь плод ума, души и нюха Гарри Хаббарда для Уругвая и для себя и положила пакет в твой новый ящик. А затем измельчила всю толстую пачку — почти целую картонку — писем, присланных тобой за последние двадцать месяцев на почтовой бумаге, купленной в десятицентовке. После этого мне стало так паршиво, что я повела себя крайне необычно — отправилась после работы в бар, села у стойки, дрожа от сознания, что сижу в публичном месте (все еще сказывается студентка Рэдклиффа), и опрокинула две порции чистого бурбона, потом поднялась и вышла, удивляясь, что никто ко мне не пристал, приехала домой и объяснила присутствие виски в дыхании тем, что выдался чертовски тяжелый день. Когда я попыталась поцеловать Кристофера, он заплакал.

Ну вот. Я чертовски серьезна в своем решении, Гарри. Больше мы не переписываемся и не общаемся, и я не стану встречаться с тобой, когда твоя командировка кончится и ты вернешься в Вашингтон. Молись, чтобы я хорошо поработала в Мэне. Интуиция не подсказывает мне, как долго мы продержимся друг без друга. Чувствую, что не один год. Может быть, мы никогда не увидимся больше. Я не отказалась бы от тебя, если бы не полюбила. Пожалуйста, поверь мне. Я должна держаться данного обета. Несмотря ни на что, я верю, что Господь истекает кровью, когда мы нарушаем наши клятвы.

Люблю тебя.

Прощай, дорогой мой человек.

35

Это было последнее письмо, которое я получил от Киттредж в Уругвае. Многие месяцы я буду просыпаться с неприятным чувством, с каким просыпаются люди, перенесшие беду и не сразу осознающие, что же случилось. Они знают лишь, что кого-то больше нет. А потом память все проясняет, как при виде палача, появившегося в дверях.

Киттредж сказала, что любит меня. От этого становилось еще хуже. Я оплакивал бы ее не меньше, будь она моей невестой. Работа мне приелась. Переписка с Киттредж позволяла думать, что наша резидентура в далекой стране делает какую-то частицу мировой истории. А сейчас это стала просто резидентура в далекой стране. Лишившись аудитории, я стал даже как-то меньше понимать. Каждое маленькое событие уже не имело своего места в разворачивающемся сценарии. В отчаянии я принялся писать дневник, но это тоже было просто регистрацией событий, и я бросил этим заниматься.

Пытаясь выбраться из подавленного состояния, я использовал накопившийся отпуск и поехал в Буэнос-Айрес и в Рио. Я шагал без устали по оживленным городам и пил в элегантных коктейль-барах и за высокими, сбитыми из досок столами в дымных, парных забегаловках. Я путешествовал как призрак — без столкновений и встреч. Посещал знаменитые публичные дома. И впервые почувствовал отвращение к мужчинам на губах проституток. Вернувшись в Монтевидео, я отправился вверх по побережью в Пунта-дель-Эсте и попытался играть, но обнаружил, что я слишком большой скопидом. Все мне приелось, хотя я и не мог бы с уверенностью сказать, что это так. Я даже провел ночь с Салли.

Шерман Порринджер и Барри Кирнс закончили свою работу в Уругвае и возвращались в Вашингтон за новым назначением. Начались прощальные вечеринки. На одной из последних, за четыре дня до отъезда Порринджеров, Салли сказала мне:

— Я хочу заехать к тебе.

— В предстоящие годы?

— Завтра вечером, в семь.

Она родила мальчика, который — хвала Всевышнему! — был как две капли воды похож на Шермана.

— Да, — сказала она, — что было, то было, и я хочу видеть тебя. Тряхнем стариной. — Она обожала клише.

Так мы в последний раз сразились на кровати в моей комнатенке. Салли все еще злилась на меня и вначале лежала неподвижно, но практицизм взял свое. Недаром она любила играть в бридж. Никогда не пропускай, если можешь сыграть.

В какой-то момент я обнаружил, что прислушиваюсь к звукам, которые мы издаем, и понял, что сравниваю их (причем весьма критически) с дуэтом Жени Мазаровой и Георгия Вархова в момент оргазма. У меня даже мелькало в мыслях, что Советы записывают меня и Салли. Это на день-два подняло мое настроение. Успеют ли русские расшифровать пленку и вручить ее Шерману до отъезда? Сможем ли мы с Порринджером перебросить мостик через нанесенную рану и попрощаться публично? Мы обязаны сделать это ради Мазарова и Вархова, которые продолжают демонстрировать свою способность работать вместе (поскольку ни один из них не уехал в Москву).

После отъезда Порринджера и Кирнса на их место явились новые люди (которые всячески выказывали мне почтение как человеку знающему и ветерану). Потом у Ховарда Ханта случилась беда. Однажды вечером, когда они с Дороти были в загородном клубе в Карраско, дежурный офицер позвонил из посольства и сообщил, что у Ховарда умер отец. Хант утром вылетел в Хамберг, штат Нью-Йорк, и вернулся очень мрачный. Я искренне полюбил его. Он был в горе, и я был безутешен. Его общество доставляло мне сейчас удовольствие. Любой из нас мог служить утешением для другого. Я стал немного лучше понимать Ховарда. Однажды рано утром я приехал в Карраско с парой экономических анализов по Южной Америке, которые, как я полагал, Хант вручит Бенито Нардоне, и Хант предложил мне прогуляться, пока готовят завтрак. Напротив его виллы находился католический лицей. Дочери Ханта в белых блузках с широкими черными бантами как раз входили в дверь лицея в сопровождении гувернантки-аргентинки. Хант помахал им и сказал мне:

— Надо очень любить женщину, чтобы ради нее принять католическую веру. — Уголки его рта опустились. — Мой отец все никак не мог привыкнуть к тому, что сын стал католиком. — Ховард пожал плечами. — Там у нас, в Америке, это очень остро воспринимается. Антиримские настроения, так бы я сказал.

— Возможно.

— Ты можешь поверить, это даже в нашей области сказывается! При принятии решения о назначении.

— Ну, надеюсь, это не так, — сказал я.

Он вздохнул. У него не складывались отношения с послом Вудвордом. Я так никогда и не узнал, откуда у Ховарда капитал — от умело вложенных гонораров за его ранние романы или же деньги принесла ему женитьба на Дороти. Так или иначе, он, безусловно, жил лучше среднего шефа резидентуры, и посол Вудворд с наслаждением критиковал его за это в Госдепартаменте, а оттуда критика поступала в управление. Ханту дали понять, что его образ жизни слишком широк для человека, который является всего лишь первым секретарем посольства.

В прошлом году я послал бы Киттредж не одно письмо с описанием неожиданных поворотов, какие принимала эта канцелярская игра. Однако пребывать в депрессии, как я обнаружил, все равно что расположиться на мраморном полу банка. Резкие звуки звучат как шепоток, эхо доходит яснее, чем речь, и тебе всегда холодно. И хотя я держал сторону Ханта в этой заварухе и даже хотел, чтобы резидентура восторжествовала над дипломатами, ни на что большее я не был способен.