Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи…

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

Где же погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу, -

Тихо ответили жители:

- Это на том берегу.

Тихо ответили жители,

Тихо проехал обоз

Купол церковной обители

Яркой травою зарос.

Совершенно не понятно: то ли это - разоренный монастырь; то ли это – закрытая церковь, у которой купол зарос яркой травой.

Тина теперь и болотина

Там, где купаться любил…

Тихая моя родина,

Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,

Тот же зеленый простор.

Словно ворона веселая,

Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..

Время придет уезжать -

Речка за мною туманная

Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,

С громом готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

Самая смертная связь – эта строфа пойдет на его траурном занавесе, когда тело будет выставлено для последнего прощания. Это раннее стихотворение посвящено Василию Ивановичу Белову, к которому он тоже прилепился как старшему, вместо отца. Но Рубцов как-то удивительно быстро созревал, прямо как по тангенсоиде.

“Памяти матери” (1965 год).

Вот он и кончился, покой!

Взрывая снег, завыла вьюга,

Завыли волки за рекой

Во мраке луга.

Сижу среди своих стихов,

Бумаг и хлама.

А где-то есть во мгле снегов

Могила мамы.

Там поле, небо и стога

Хочу туда, - о километры!

Меня ведь свалят с ног [снега],

Сведут с ума ночные ветры!

Но я смогу, но я смогу

По доброй воле

Пробить дорогу сквозь пургу

В зверином поле!..

Кто там стучит? Уйдите прочь!

Я завтра жду гостей заветных…

А может, мама? Может, ночь -

Ночные ветры?

Жизненный путь Рубцова с самого начала наметился как извилистый; но у него начинается самоосознание поэта и “духовное”, вернее, псевдо‑духовное рождение. В этом отношении он отчасти похож на Есенина, которому тоже, чтобы осознать себя поэтом и приехать в Петербург, надо было преодолеть некоторый духовный барьер. Есенин вспоминает, что когда его представили Блоку, то “с него капал пот “, потому что он впервые увидел живого поэта.

Так и тут, Рубцов всё-таки оказался в литературной среде, в Москве - и в Москве всё-таки элитарной. Конечно, всю элиту того времени он сначала увидел только с лица, а не с изнанки, и сразу ощутил себя “пареньком”. Через некоторое время это самоосознание паренька, попавшего в столицу, будет с него спадать как шелуха, но именно шелуху он потом поднимет и рассмотрит, именно как пройденное. Как сказано у Тютчева,

Как смотрят души с высоты

На ими брошенное тело.

Эх, коня б, да удаль азиата

Мне б взамен чернильниц и бумаг, -

Как под гибким телом Азамата,

Подо мною взвился б аргамак!

Тут, конечно, - аллюзии из Лермонтова; про него и теперь говорят, что к Пушкину он был равнодушен; любимый поэт Тютчев, но на втором месте – Лермонтов, Фет, Блок; и только на третьем месте – Есенин. Именно поэтому Рубцов всегда раздражался, когда его сравнивали с Есениным – он метил выше.

Как разбойник, только без кинжала,

Покрестившись лихо на собор,

Мимо волн Обвóдного канала

Поскакал бы я во весь опор.

Обводный канал – он некоторое время жил в Ленинграде.

Мимо окон Эдика и Глеба,

Мимо криков – “это же Рубцов!”

Не простой, возвышенный, в седле бы,

Прискакал к тебе, в конце концов.

Эдик – это Эдуард Шнейдерман; Глеб – это Горбовский: оба его однокашники и однокурсники по Литинституту; адресаты его писем.

Но, должно быть, просто и без смеха

Ты мне скажешь – Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси?

И стыдясь за дикий свой поступок,

Словно Богом свергнутый с небес,

Я отвечу буднично и глупо:

- Да, конечно, это не прогресс…

Женщинам Рубцов не нравился: маленький, тощий, без волос, но, конечно, мечтал иметь успех. Потом перед ним будут лебезить разные литературные дамы и дамочки.

Первая женитьба Рубцова, сравнительно не поздняя, лет в 25-26 лет была деревенская, как и у Шукшина. Имя его первой жены Генриетта Васильевна Меньшикова (была дочь). В имени Генриетта, кроме моды 30-х годов, проявилась и литературная тенденция: принцесса Генриетта Английская – это из романа Дюма (отца) “Виконт де Бражелон”. Такое в 30-х годах встречалось часто: была, например, поэтесса Молоденкова – ее имя по паспорту Аида, то есть, это тоже папенька услышал оперу “Аида” и назвал; или Виолетта – это из “Травиатты”.

В чем несколько совпадает внутренняя судьба Рубцова и судьба Есенина - так это в том, что очень близкий менталитет начального окружения. У Есенина есть почти хрестоматийное стихотворение “Письмо к матери” и его же стихи “Письмо матери”. В этом стихотворении от лица матери лейтмотив - тихий укор:

Жену свою легко отдал другому…

Это была Зинаида Райх с двумя детьми, которую он действительно отдал Мейерхольду.

У первой тещи Рубцова менталитет был приблизительно такой же, так как когда он женился, то поэтом-то не представился, а тут еще и ребенок, да и один техникум, потом второй – они его прочили в механизаторы, в комбайнера, например; там большого роста не надо, а наоборот, лучше малый. Комбайнер-то получал очень приличные деньги для деревни.

Поэтические заработки ведь очень не регулярные, даже Блок не мог себя кормить стихами – он проматывал отцовское наследство, а перед этим – приданое жены.

Даже Островский Александр Николаевич, хотя пьесы шли регулярно, всё равно никак не мог свести концы с концами и только в конце жизни в 1883 году при Александре III получил годовую пенсию 3000 рублей; и только когда стал заведующим репертуара Малого театра и мог переехать на казенную квартиру.

Поэтому у Рубцова никогда не было денег. А ходить торговать на рынок – не тот менталитет (это сейчас люди не стесняются).

Дочку Лену Рубцов ужасно любил, но, учась в Литинституте, приучился к выпивке: пил в одиночку и пел - тоже соло. Заканчивается

Слезами она заливалась,

А он соловьём разливался.

Рубцов ушел сам и память этого ухода из семьи - один из первых его шедевров “Прощальная песня” (1964 год).

Я уеду из этой деревни…

Будет льдом покрываться река,

Будут ночью поскрипывать двери,

Будет грязь на дворе глубока.

Мать придет и уснет без улыбки

И в затерянном, сером краю

В эту ночь у берестяной зыбки

Ты оплачешь измену мою.

Так зачем же, прищурив ресницы,

У глухого болотного пня

Спелой клюквой, как добрую птицу,

Ты с ладоней кормила меня?

Слышишь, ветер шумит по сараю,

Слышишь, дочка смеется во сне…

Может, ангелы с нею играют

И под небо уносятся с ней?

Ты не знаешь, как ночью по тропам

За спиною, куда ни пойду,

Чей-то злой настигающий топот,

Всё мне слышится словно в бреду.

Не грусти! На знобящем причале

Парохода весною не жди.

Лучше выпьем давай на прощанье

За недолгую нежность в груди.

Мы с тобою как разные птицы,

Что ж нам ждать на одном берегу?

Может быть, я смогу возвратиться,

Может быть – никогда не смогу.

Но однажды я вспомню про клюкву,

Про любовь твою в сером краю -

И пошлю вам чудесную куклу,

Как последнюю сказку мою.

Чтобы девочка, куклу качая,

Никогда не сидела одна.

Мама, мамочка! – кукла какая!

И мигает и плачет она…

Между прочим, он глубоко искренен – про любовь твою в сером краю, не сказано, что “про нашу”. В сущности, лучше выпьем давай на прощанье за недолгую нежность в груди – вот и вся любовь, вот и вся любовная лирика. Кстати, любовной лирики у Рубцова нет. С другой стороны, краткость, точность выражения, внутренняя физиономия стиха – это то, что доступно только большому таланту.