Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

кровать задрожала, упал и снова выгнулся, до предела напряженный от боли, словно прутик в зловредных мальчишечьих руках.

Все оцепенело замерли в ужасе и беспомощности, пока приказы сиделки не навели порядок. Верагут стоял на коленях у постели, стараясь не дать Пьеру в корчах пораниться. Однако правая рука мальчика все же ударилась о металлическое ребро кровати и окрасилась кровью. Потом он обмяк, перевернулся на живот, молча вцепился зубами в подушку и принялся равномерно бить левой ногой по матрасу. Поднимал ногу, снова ронял ее, ударяя по постели, секунду лежал спокойно и снова начинал то же движение, десять раз, двадцать и снова, и снова.

Женщины готовили компрессы, Альбера отослали прочь. Верагут все еще стоял на коленях и смотрел, как нога под одеялом в зловещем ритме поднималась, вытягивалась и падала. Ведь это его ребенок, всего несколько часов назад его улыбка была как луч солнца, а умоляющий ласковый лепет вот только что до глубины души растрогал его и заворожил. А сейчас он был просто механически дергающейся плотью, несчастным беспомощным комочком боли и страдания.

– Мы с тобой! – в отчаянии воскликнул художник. – Пьер, дитя мое, мы с тобой, мы хотим помочь тебе!

Но путь к душе мальчика был уже отрезан, задушевные утешения и бессмысленные нежные нашептывания уже не проникали в страшное одиночество умирающего. Далеко-далеко, в ином мире, он, изнывая от жажды, брел адским долом, полным муки и смертной жути, и, может статься, кричал там, призывая того, кто стоял подле него на коленях и с радостью принял бы любые мучения, лишь бы помочь своему ребенку.

Все знали, что это конец. С того первого крика, напугавшего их, переполненного бездонным, животным страданием, на каждом пороге и в каждом окне дома стояла смерть. Никто о ней не говорил, но все узнали ее, в том числе и Альбер, и служанки внизу, и даже собака, которая тревожно металась туда-сюда под дождем во дворе и порой испуганно повизгивала. И хотя все старались, кипятили воду, прикладывали лед и отчаянно суетились, то была уже не борьба, надежда уже исчезла.

Пьер лежал в беспамятстве. Дрожал всем телом, точно в ознобе, порой слабо невнятно кричал, и снова и снова, после каждой усталой паузы, принимался бить ногой, ровно, как часовой механизм.

Так минули день и вечер, а затем и ночь, и на рассвете, когда маленький воин исчерпал свои силы и сдался врагу, родители у его постели молча посмотрели друг на друга утомленными от бессонницы глазами. Йоханн Верагут приложил ладонь к сердцу Пьера и уже не ощутил его стука, ладонь его лежала на худенькой груди ребенка, пока та не похолодела и не остыла.

Тогда он легонько погладил сплетенные руки госпожи Адели и прошептал:

– Все кончено.

А когда увел жену прочь из комнаты, поддерживая ее и слушая ее хриплые рыдания, когда передал ее сиделке и прислушался у двери Альбера, спит ли тот, когда вернулся к Пьеру и уложил умершего поудобнее, он чувствовал, как половина его жизни отмерла, отошла в вечный покой.

Он сосредоточенно предпринял все необходимое и в конце концов препоручил покойного сиделке, а сам прилег и погрузился в короткий глубокий сон. Когда в окно комнаты хлынул свет дня, он проснулся, тотчас встал и приступил к последней работе, которую еще намеревался сделать в Росхальде. Прошел в комнату Пьера, раздвинул все шторы, так что холодный осенний день озарил белое личико и застывшие руки его любимца. Потом сел возле постели и в последний раз зарисовал на картоне черты, которые так часто изучал, которые знал с самого нежного возраста и любил и которые теперь, повзрослевшие и упрощенные смертью, были еще полны неизъясненного страдания.

Глава 18

Солнце пламенно сияло в разрывах вялых туч, уставших сыпать дождем, когда маленькое семейство возвращалось домой после похорон Пьера. Госпожа Адель выпрямившись сидела в экипаже, заплаканное лицо странно светлым и недвижным пятном выделялось на фоне черной шляпы и закрытого черного траурного платья. У Альбера глаза опухли, он не выпускал руку матери из своей.

– Итак, завтра вы оба уезжаете, – ободряюще сказал Верагут. – Не беспокойтесь, я сделаю все, что здесь еще необходимо. Крепись, мой мальчик, вновь настанут более добрые времена!

В Росхальде они вышли из экипажа. Мокрые ветви каштанов искрились на солнце, слепили глаза. Жмурясь от яркого света, они вошли в тихий дом, где ожидали перешептывающиеся служанки в траурных платьях. Комнату Пьера отец запер.

Их ожидал горячий кофе, все трое сели к столу.

– Я заказал вам комнаты в Монтрё, – снова начал Верагут. – Уж пожалуйста, отдохните как следует! Я тоже уеду, как только закончу здесь дела. Роберт останется в Росхальде, будет присматривать за домом. Я дам ему мой адрес.

Никто его не слушал, глубокая, постыдная будничность сковывала всех, точно стужа. Госпожа Адель, устремив неподвижный взгляд на стол, собирала крошки со скатерти. Она замкнулась в своей скорби, и ничто ее не трогало, а Альбер подражал матери. С тех пор как Пьера не стало, видимость единения в семье опять исчезла, как с лица хозяина, силой державшего себя в руках, исчезает учтивость, когда наконец уезжает грозный могущественный гость. Один только Верагут, наперекор всему, продолжал играть свою роль, не снимал маску. Он опасался, как бы какая-нибудь женская сцена не испортила ему расставание с Росхальде, и в душе мечтал, чтобы эти двое поскорее уехали.

Никогда он не был так одинок, как вечером этого дня, сидя у себя в комнате. В большом доме жена собирала чемоданы. Он написал письма, завершил дела, написал Буркхардту, который еще не знал о смерти Пьера, подготовил последние распоряжения и доверенности для адвоката и банка. Письменный стол был прибран, и он поставил перед собою портрет умершего Пьера. Теперь мальчик покоился в земле, и кто знает, сумеет ли Верагут когда-нибудь вновь вот так прикипеть сердцем к другому человеку, сумеет ли вот так разделить страдания другого. Он был теперь один.

Он долго смотрел на свой рисунок, на ввалившиеся щеки, на веки, укрывшие впалые глаза, на маленький сжатый рот, на страшно исхудалые детские руки. Потом запер рисунок в мастерской, надел пальто и вышел на улицу. Парк уже тонул в ночной тишине. В большом доме кое-где светились окна, к нему они касательства не имели. Но под черными каштанами, в маленькой, мокрой от дождя беседке, на гравийной площадке и в цветнике еще витало немного жизни и воспоминаний. Здесь Пьер когда-то – с тех пор прошли годы? – показывал