Росхальде - Герман Гессе

Герман Гессе

Росхальде

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда десять лет назад Иоганн Верагут купил имение Росхальде, оно представляло собой старую заброшенную помещичью усадьбу с заросшими садовыми дорожками, обомшелыми скамейками, ветхими лестницами и заглохшим, непроходимым парком; на участке в добрых восемь моргенов не было иных построек, кроме солидного, слегка запущенного господского дома с конюшней да маленькой, похожей на часовню беседки в парке; дверь в нее, висевшая на погнутых крюках, перекосилась, а некогда обитые синим шелком стены покрылись мхом и плесенью.

Едва успев приобрести поместье, новый владелец тут же снес обветшалую беседку и оставил только десять каменных ступеней, которые вели от порога этого приюта любви к берегу небольшого озера. На месте беседки тогда же была построена мастерская, в которой Верагут в течение семи лет работал и проводил большую часть времени; жил же он в господском доме, пока участившиеся размолвки в семье не заставили его отправить старшего сына учиться в другой город, оставить дом жене и прислуге, а для собственных нужд пристроить к мастерской две комнаты, в которых он с тех пор и обитал холостяком. Жаль было прекрасного господского дома; госпожа Верагут с семилетним Пьером занимала только верхний этаж, у нее бывали посетители и гости, но никогда не собиралось более или менее многочисленное общество, поэтому многие комнаты из года в год пустовали.

Маленький Пьер был не только любимцем обоих родителей и единственным связующим звеном между отцом и матерью, благодаря чему поддерживались отношения между домом и мастерской; он, собственно, был единственный хозяин и владелец Росхальде. Верагут обретался исключительно в своей мастерской, в окрестностях лесного озера и бывшем охотничьем парке, его жена хозяйничала в доме, ей принадлежали газоны, липовая и каштановая аллеи, и каждый наведывался во владения другого только изредка, в качестве гостя, если не считать того, что обедал художник по обыкновению в господском доме. Маленький Пьер был единственным, кто не признавал этого разъединения жизни и раздела владений и даже вряд ли догадывался об этом. Он с одинаковой беспечностью носился по старому и по новому дому, он чувствовал себя дома как в мастерской или в библиотеке отца, так и в коридоре, в картинной галерее большого дома или в комнатах матери, ему принадлежали цветы вдоль липовой аллеи, земляника в каштановой роще, рыбы в лесном озере, будка на пляже, гондола. Он чувствовал себя хозяином, его опекали и мамины служанки, и слуга папы Роберт, для визитеров и гостей мамы он был сыном хозяйки дома, а для господ, иногда появлявшихся в мастерской и говоривших по-французски, – сыном художника, писанные маслом портреты мальчика и его фотографии висели как в спальне отца, так и в старом доме, в оклеенных светлыми обоями комнатах матери. Пьеру жилось очень хорошо, ему жилось даже лучше, чем детям, родители которых не знают размолвок и ссор; воспитывали его как Бог на душу положит, и, если ему доставалось за что-нибудь во владениях матери, он находил надежное убежище в окрестностях лесного озера.

Пьер давно уже спал, когда в одиннадцать часов погасло последнее освещенное окно господского дома. Иоганн Верагут возвращался пешком из города далеко за полночь; он провел вечер со своими знакомыми в ресторане. Пока он шел, в теплой атмосфере облачной летней ночи растворились запахи вина и сигаретного дыма, улетучились взрывы возбужденного смеха и дерзкие шутки; глубоко дыша чуть теплым влажным ночным воздухом, Верагут неторопливо шагал по дороге вдоль уже довольно высоко поднявшейся пашни по направлению к Росхальде, массивные очертания которого безмолвно громоздились на бледном ночном небе.

Он миновал, не сворачивая, ворота в поместье, бросил взгляд на господский дом, благородный фасад которого манящим пятном светился на черном фоне деревьев, и целую минуту с наслаждением и отчужденностью случайного путника разглядывал эту прекрасную картину; затем он прошел еще несколько сот метров вдоль высокого забора и достиг места, где у него был лаз и тайная тропка, ведущая к мастерской. Окончательно протрезвев, невысокий, плотно сбитый художник направился по мрачному, густо заросшему парку к своему жилищу, которое вдруг открылось его глазам: над озером мрак расступился, обнажив широкий овал тускло-серого неба.

Почти черная вода застыла в полном безмолвии, только над поверхностью мерцал слабый свет, напоминая бесконечно тонкую кожу или мельчайший слой пыли. Верагут взглянул на часы: скоро час ночи. Он открыл боковую дверь, ведущую в его комнаты, зажег свечу, быстро разделся, вышел нагишом во двор, медленно спустился по широким каменным ступеням к озеру и вошел в воду, которая небольшими плавными кругами поблескивала у его колен. Он нырнул, проплыл немного, удаляясь от берега, но внезапно почувствовал усталость после необычно проведенного вечера, вернулся назад и совершенно мокрый вошел в дом. Набросив на себя мохнатый купальный халат, он стряхнул влагу с коротко остриженной головы и босиком поднялся по ступенькам в обширную, почти пустую мастерскую, где нетерпеливыми движениями включил все электрические лампочки.

Стремительно подойдя к мольберту, на котором был натянут небольшой холст, работа последних дней, он встал перед ним, согнувшись и опершись руками о колени, и широко открытыми глазами принялся внимательно рассматривать картину, поблескивавшую яркими свежими красками. В таком положении он оставался минуты две-три, пока работа не запечатлелась в его глазах вплоть до последнего мазка; вот уже несколько лет он взял в привычку накануне рабочего дня не уносить с собой в постель и в свои сны иных впечатлений, кроме впечатления о картине, над которой работал. Он выключил свет, взял свечу и прошел к спальне, на дверях которой висела маленькая грифельная доска. Взяв мел, он написал большими буквами: «Разбудить в семь, кофе в девять», – закрыл за собой дверь и лег в постель. Несколько секунд он неподвижно лежал с открытыми глазами и усилием воли пытался вызвать в своем сознании образ картины. Насытившись созерцанием, он закрыл светло-серые глаза, чуть слышно вздохнул и сразу уснул. Утром в указанное время его разбудил Роберт. Верагут тут же встал, умылся в соседней комнате холодной водой из-под крана, надел застиранный костюм из грубой серой холстины и прошел в мастерскую, где слуга уже поднял тяжелые жалюзи. На маленьком столике стояла тарелка с фруктами, графин с водой и кусок ржаного хлеба. Задумчиво стоя перед мольбертом и разглядывая картину, он протянул руку за хлебом. То отходя от холста, то снова приближаясь к нему, он съел немного хлеба, выудил из стеклянной тарелки несколько вишен, увидел лежавшие на столике письма и газеты, не стал их разбирать и сразу же с сосредоточенным видом уселся на складной стул перед картиной.

Небольшая, горизонтального формата картина изображала раннее утро, увиденное художником несколько недель назад во время одной поездки и запечатленное на многих эскизах. Он остановился в маленькой деревенской гостинице на Верхнем Рейне, не дождался коллегу, с которым собирался здесь встретиться, провел неприятный дождливый вечер в прокуренной комнате для приезжающих и отвратительную ночь в сыром, пахнувшем известкой и плесенью номере. После неспокойного сна в дурном расположении духа он поднялся еще до восхода солнца, нашел двери запертыми, через окно в гостиной выбрался наружу, отвязал на берегу Рейна лодку и выплыл в предутренний туман медленно текущей реки. Уже собираясь повернуть назад, он увидел, что от противоположного берега навстречу ему движется лодка. Холодные, едва заметно подрагивающие лучи серого дождливого рассвета обтекали темные очертания и делали рыбацкую лодку непомерно большой. Внезапно захваченный и до глубины души взволнованный этим видом и необычным освещением, он придержал свою лодку и подождал, когда рыбак подплывет ближе. Тот остановился около поплавка и вытащил из холодной воды вентерь. Две широкие серебристо-матовые рыбы на мгновение сверкнули над серой поверхностью воды и с чмокающим звуком упали на дно лодки. Верагут немедля попросил рыбака подождать, достал кисти, краски, бумагу и наспех набросал акварельный эскиз. Он остался в деревне еще на день, рисовал, читал, а утром следующего дня снова делал наброски на реке. Покинув это место, Верагут без конца возвращался мыслями к увиденной картине, она занимала и мучила его, пока не обрела форму, и вот он уже несколько дней работал над холстом и был близок к его завершению. Обычно он писал свои пейзажи в ясные солнечные дни или при теплом, преломленном свете в лесу и в парке, поэтому серебристая прохлада реки доставляла ему немало трудностей, но она же придавала картине новое звучание. Вчера ему наконец удалось найти решение, и теперь он чувствовал, что перед ним на мольберте добротное, не совсем обычное произведение, которое не ограничивается фиксацией и удачным изображением увиденного; в нем из равнодушно-загадочного бытия природы пробивается сквозь застывшую оболочку мгновение жизни, давая почувствовать могучее, дикое дыхание реального мира.