Росхальде - Герман Гессе

– Нет, – смеясь, воскликнула она под конец. – Эдак я сделаю вас нищим. Я никак не могу оставить все это у себя.

– Пусть вас это не беспокоит, – со смехом возразил он. – Недавно я посадил еще шесть тысяч каучуковых деревьев и скоро стану богат, как набоб.

Когда Верагут зашел за ним, он застал обоих за оживленной беседой. Удивившись тому, какой словоохотливой стала его жена, Верагут без всякого успеха попытался ввязаться в разговор и принялся неуклюже расхваливать подарки.

– Оставь, это все дамские дела, – обратился к нему друг. – Пойдем-ка лучше искупаемся!

И он, вывел Верагута из дома.

– Твоя жена и впрямь ничуть не постарела со времени нашей последней встречи, – начал Отто, шагая рядом, – Только, что она выглядела чрезвычайно довольной. Значит, у вас в общем и целом все хорошо. Остается только старший сын. Что он поделывает?

Художник пожал плечами и сдвинул брови.

– Ты его увидишь, он на днях приезжает. Я как-то писал тебе о нем.

Внезапно он остановился, наклонился к другу, пристально посмотрел ему в глаза и тихо проговорил:

– Ты все увидишь сам, Отто. У меня нет желания об этом говорить. Увидишь сам… Будем веселиться, пока ты здесь, дружище! А сейчас пойдем к озеру; я хочу снова поплавать с тобой наперегонки, как в детстве.

– Давай попробуем, – кивнул Буркхардт, делая вид, что не замечает нервозности Иоганна. – И ты меня обставишь, мой милый, хотя раньше тебе это не всегда удавалось. Очень жаль, но у меня и впрямь наметилось брюшко.

День клонился к закату. Озеро тихо покоилось в тени деревьев, в их кронах играл слабый ветерок, по узкой полоске синего неба над озером плыли легкие лиловые облака, все одинакового вида и формы, семья за семьей, тонкие и вытянутые в длину, словно ивовые листья. Художник и его друг стояли у скрытой посреди кустарника будки для переодевания, дверь которой никак не хотела открываться.

– Ну, хватит, – воскликнул Верагут. – Замок заржавел. На кой ляд нам эта будка!

Он начал раздеваться. Буркхардт последовал его примеру. Когда они уже стояли на берегу и пробовали ногой спокойную, затененную воду, на них вдруг повеяло сладостным, счастливым дыханием далекого детства, они на минуту замерли в предвкушении легкого, благостного соприкосновения с водой, и в их душах тихо открылась изумрудная, вся залитая солнцем летняя долина времен их юности; молча, повинуясь непривычному порыву чувства, они с легким смущением окунули ноги в воду и смотрели, как на темно-зеленой поверхности торопливыми полукружьями поблескивает вода.

Наконец Буркхардт решительно шагнул в воду.

– До чего же хорошо, – с наслаждением выдохнул он. – Между прочим, мы все еще неплохо смотримся, и если не принимать во внимание мое брюшко, то нам обоим не откажешь в стройности.

Он поплыл, работая руками, тряхнул головой и нырнул.

– Ты и не знаешь, как славно тут у тебя! – с завистью воскликнул он. – Через мои плантации протекает прекрасная река, но только сунь в нее ногу – и больше ее не увидишь: кишит проклятыми крокодилами. А сейчас вперед, и посмотрим, кому достанется большой приз Росхальде! Поплывем до вон той лестницы и обратно. Ты готов? Итак: раз… два… три!

Они с шумом оттолкнулись и, смеясь, поплыли умеренным темпом, но над ними все еще витали образы детства, и они тотчас же принялись состязаться всерьез, лица их напряглись, глаза засверкали, руки широкими взмахами рассекали воду. Они одновременно достигли лестницы, одновременно оттолкнулись от нее и устремились тем же путем обратно, и тут мощными гребками художник вырвался вперед и на мгновение раньше пришел к финишу.

Тяжело дыша, они стояли в воде, вытирали глаза и молча, удовлетворенно улыбались друг другу; обоим казалось, что только сейчас они снова стали старыми товарищами и только сейчас начала исчезать маленькая, фатальная пропасть отчуждения, разделявшая их.

Одевшись, с посвежевшими лицами и облегченной душой сидели они рядышком на плоских каменных ступенях ведущей к воде лестницы, смотрели на темную поверхность озера, которое на противоположной стороне, где была овальная бухточка с нависшими над водой кустами, уже терялось в темно-коричневых сумерках, лакомились крупными ярко-красными вишнями из коричневого бумажного кулька, который они взяли у слуги, и с легким сердцем наблюдали за наступлением вечера, пока горизонтальные лучи заходящего солнца все еще пробивались сквозь кроны деревьев и золотистыми отблесками сверкали на прозрачных крылышках стрекоз. Целый час они не переставая, перескакивая с предмета на предмет, болтали о годах своего учения, об учителях и былых школьных товарищах, о том, кто и кем стал.

– Боже мой, – спокойным, бодрым голосом сказал Отто Буркхардт, – как давно все это было. Ты не знаешь, что стало с Метой Хайлеман?

– С Метой Хайлеман? – нетерпеливо подхватил Верагут. – Вот уж была красавица! В моих тетрадках не перечесть ее портретов, на уроках я тайком рисовал ее на промокашках. Только волосы у меня никак не получались. Помнишь, она их укладывала баранками над ушами.

– Ты что-нибудь знаешь о ней?

– Ничего. Когда я первый раз вернулся из Парижа, она была помолвлена с одним адвокатом. Я встретил ее, когда она шла со своим братом по улице, и до сих пор помню, как я злился на себя, что сразу покраснел и снова почувствовал себя маленьким глупым школяром, несмотря на свои усы и на то, что прошел огонь и воду в Париже… Одно плохо – ее звали Мета! Я терпеть не мог этого имени!

Буркхардт задумчиво покачал круглой головой.

– Ты был недостаточно влюблен, Иоганн. Что до меня, то Мета была прекрасна. Зовись она даже Евлалией, я бросился бы в огонь за один только ее взгляд.

– О, я тоже был влюблен по уши. Однажды, когда я возвращался с вечерней прогулки – я нарочно припозднился, чтобы остаться одному и не думать ни о чем другом, только о Мете, мне было наплевать на то, что меня могут наказать за опоздание, – она попалась мне навстречу, там, возле круглой стены. Она опиралась на руку своей подруги, и, когда я вдруг представил себе, что на месте этой глупой курицы мог оказаться я сам, держать ее за руку и быть совсем близко к ней, я так растерялся, что у меня голова пошла кругом и мне пришлось остановиться и прислониться к стене. А когда я наконец вернулся домой, ворота и точно оказались заперты, мне пришлось звонить, и меня на целый час посадили под арест.

Буркхардт улыбался и думал о том, что во время своих редких встреч они уже не раз вспоминали об этой Мете. Тогда, в юности, каждый из них с помощью хитростей и уловок пытался утаить свою любовь, и только годы спустя, уже став мужчинами, они при случае приоткрывали завесу и обменивались своими маленькими переживаниями. Но в этом деле еще и сегодня оставались тайны. Именно сейчас Отто Буркхардт вспомнил о том, что он тогда несколько месяцев хранил у себя и почитал, как талисман, перчатку Меты, которую он нашел или, точнее, стащил и о которой его друг до сих пор ничего не знал; А не рассказать ли сейчас и эту историю, подумал Буркхардт, но хитро улыбнулся и промолчал, решив, что будет лучше, если он и дальше сохранит это последнее маленькое воспоминание для себя одного.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сдвинув на затылок просторную панаму, Буркхардт удобно расположился в желтом плетеном кресле. Держа в руках журнал, он сидел в освещенной солнцем беседке, расположенной на запад от мастерской, курил и читал; рядом на низеньком складном стульчике примостился перед мольбертом Верагут. На холсте была набросана фигура читающего, большие живописные пятна уже были нанесены, художник работал над лицом, и вся картина ликующе сияла светлыми, легкими, солнечными, но отнюдь не кричащими тонами. Остро пахло масляной краской и гаванской сигарой, спрятавшиеся в листве птицы издавали тонкие, приглушенные полуденным зноем крики и пели свои мечтательно-сонные беззаботные песенки. На полу сидел, склонившись, Пьер и задумчиво водил тонким пальчиком по большой географической карте.

– Не спать! – громко напомнил художник. Буркхардт зажмурился, улыбнулся и покачал головой.

– Ты где сейчас находишься, Пьер? – спросил он мальчика.

– Погоди, я сначала прочитаю, – живо отозвался Пьер и стал читать по слогам. – В Лю… Люцер… в Люцерне. Там есть озеро или море. Скажи, дядя, оно больше, чем наше озеро?

– Много больше! Раз этак в двадцать! Тебе бы надо там побывать.

– Разумеется. Когда у меня будет автомобиль, я поеду в Вену, и в Люцерн, и к Северному морю, и в Индию, где ты живешь. Ты будешь дома?

– Конечно, Пьер. Я всегда дома, когда у меня гости. Мы навестим мою обезьяну. Это самец, его зовут Пендек, и у него нет хвоста, но зато есть белоснежные бакенбарды; затем мы возьмем ружья, сядем в лодку и поедем охотиться на крокодилов.

Пьер от удовольствия покачивался из стороны в сторону. А дядя продолжал рассказывать о своих плантациях в малайских джунглях, и говорил он так занятно и так долго, что мальчик в конце концов устал и уже не поспевал за рассказом. Он снова склонился над своей картой; зато его отец продолжал внимательно слушать разговорившегося друга, который неторопливо и спокойно рассказывал о работе и об охоте, о поездках верхом и на лодке, о легких прелестных селениях из бамбука, в которых живут кули, об обезьянах, цаплях, орлах и мотыльках, и его тихая уединенная жизнь в тропическом лесу была, на взгляд художника, такой соблазнительной и таинственной, что ему казалось, будто он разглядывает в щелку богатый, пестрый и благословенный райский уголок. Он слушал рассказы о спокойных, могучих реках в джунглях, о зарослях высоченных папоротников и бескрайних, колышущихся под ветром равнинах, поросших диковинной травой в рост человека, о переливающихся красками вечерах на берегу моря, о коралловых островах и голубых вулканах, о диких, неистовых ливнях и сверкающих грозах, о мечтательно-задумчивой дремоте на широких тенистых верандах белых плантаторских домиков, о сутолоке китайских городов и о часах вечернего покоя на берегу выложенного камнем пруда рядом с мечетью на одном из островов Малайского архипелага.