Орда встречного ветра - Дамазио Ален

Не имеет особого значения отчего именно я потерял сознание: от полного изнеможения или от того, что стал задыхаться, а может мне по шлему угодил какой-то предмет, попавший в шквалистый поток, а может просто для того, чтобы больше не ощущать дичайшей боли в теле, истерзанном осколками. Может, у меня центральный карабин стерся и распался, может, обвязка отвалилась. Я видимо еще долго так летел кубарем в пустоту, подлетая на волнах шквального прибоя, я, наверное, даже стал притормаживать на восходящих, а в конце концов невообразимая толща слоев воздуха вероятно даже смягчила мой полет, когда я…

— Да уберите кто-нибудь эту тушу! Он мне решетку на роторорубке забьет!

— А вдруг он жив еще? Марсиа, иди проверь!

— Может, не будем время зря тратить, а?

— У него татуировка! У него карта на спине!

— Ага, а десятого Голгота ты там по близости не видишь часом? Убери этот мешок с костями, говорю! По фареолу волну в 11 баллов передают через четыре минуты или у тебя уши надуло?

— Черт!

— Ну что еще, Мики?

— Он живой!

— Да чтоб тебе! Ну и что он говорит, раз он живой?

— Эй, парень… Раклюха ты! Тебя как звать?

— (…) Сов… Сов… Севченко… Строчнис…

— Ты чего в мертвой зоне забыл? Жить надоело или как? Опилок наскоблить решил, что ли?

— Где… я?

— Где ты? Эй, слышали, спрашивает, где он?!

— Вот идиота кусок! Совсем двинулся, что ли?

— Убери его с зоны, Мики, через две минуты зашквал!

— Ну этот прям под счастливой звездой родился. С нее и свалился!

— Как-то его покромсало со всех сторон, он как из мясорубки выпал!

— Где… я?

— В задней клоаке мира, дружбанище! В худшем месте, в котором ты за свою раклеровскую жизнь побывал! Ты в мертвой зоне, на Зашквальной!

— Где?..

— Западная окраина Аберлааса, Нижний Предел, Краевая скала! У тебя с географией проблемы? Или ты заново на свет родился?

Вы не обязаны это читать…

Вы не обязаны это читать…

Придите, придите, будьте как дома, не уходите.

Расхожей мыслью было бы считать, что подобный роман, являющийся результатом трех наполненных лет, проведенных в полнейшем уединении на Кап-Корс, трех лет труда над текстом и запала, должен писаться в одиночестве.

Он и писался в одиночестве.

С тем лишь значительным нюансом, что, как сказал бы Ж. Делёз, речь идет об одиночестве необычайно населенном. Оно населено расколотой семьей, разрозненными людьми, друзьями, подругами, заполнено их вихрями — этой наиболее живой, ярко очерченной и совершенно уникальной частью их самих. Той, что приводит меня в волнение и приносит радость, когда я о ней думаю.

Именно им, населившим мое одиночество, я бы хотел выразить здесь свою признательность.

-

Не важно, что эти имена тебе ничего не скажут, дорогой читатель, ничто тебя не обязывает читать дальше, на этом ты можешь закрыть и отложить эту книгу. Но можешь и продолжить путь, привет, турист!

Заходи, у нас тут хорошо, вот увидишь:

В первую очередь, и еще с самых первых дней, хочу поблагодарить тебя, дорогой брат, за твою веру в эту эпопею, за уместность всего того, что ты привнес в рассказ, за твою порою бурную, но всегда столь явную и глубоко ощутимую любовь, что питает меня даже тогда, когда я, как может показаться, даю на нее скупой ответ.

Спасибо и тебе, сестра, за твое столь тонкое и пылкое прочтение, за твою увлеченность этой книгой, за плед любви, что ты и дети набрасываете мне на плечи прямиком из юго-западного уголка Франции в те дни, когда мне бывает особо холодно.

Моим отцу и матери. Спасибо тебе, папа, — вот истинный Голгот, — за твою неиссякаемую, пульсирующую энергию, за теплоту, что разливается по моим венам. Спасибо, мама, за твое поднимающее дух присутствие, за твою опеку львицы надо львенком. За внутреннюю силу и за самостоятельность, которыми я вам обязан, ваш сын вам говорит спасибо.

Пару строк и для тебя, Клэр, чтобы сказать тебе, что сила нашей связи, твоя преданность, были мне помощниками все три года моего корсиканского уединения. Твой ум, твоя неспокойность и смелость всегда поддерживают во мне желание продолжать бороться, как и ты, сестра по оружию.

Если многие из моих друзей поселились во мне во время написания книги, то некоторые из них разбили целый лагерь в рядах Орды, столь многое я у них позаимствовал, порой сегментами, а порой и целыми длинными чертами, чтобы вооружить моих персонажей и дать им опору, на манер того, как вкладывают прутья в железобетон. Пусть найдут для себя в этих строках полагающуюся им дань за наиболее проявившееся сходство:

Степп Форехис практически всем обязан тебе, Стефен, (здорово, друг!), за твою столь крепкую и тонко выстроенную силу прорастания. Силамфр — плавное и чуткое эхо Кристиана, Каллироя — пылкой хрупкости Доминик, потерянной из виду, но всегда остающейся со мной, Кориолис переняла некоторые черты от далекой Маривонн, а Аои зачерпнула артистической и подвижной мягкости Эммануэль.

Ороси, хоть и является сложным переплетением различного женского влияния, обязана своей возвышенностью и упрямством в поиске смысла, а также столь особенным сочетанием строгости и чувственности, Анне и Клэр, так непохожим друг на друга.

Пьетро достались его благородство и сдержанность от Оливье и Юбера, этих двух мраморных колонн.

Караколь перехватил у Эмерика его былые выходки, его заостренную внимательность к происходящему и его многочисленные ответвления, чтобы совместить их с жаждой встреч и с букетом повседневного искусства Cappizzano, этим Всецветным даром!

Эрг Махаон то и дело отсылает нас к Лео своей порядочностью, важностью, которую он неукоснительно придает понятию ответственности и своим пристрастием к боевым искусствам.

А Голгот, спросите вы? А Сов? Ярость Голгота исходит только из меня. Сов близок мне, хоть его силуэт с самого начала романа и восходит к моему другу Бобану, этому столь дорогому мне хорвату, вымощенному из поэзии, привязанности и мужественного упрямства.

Я также хотел бы поблагодарить на лету моих друзей из Веркора, за их теплоту и за их энергию: в первую очередь Марианн, а еще Стефа, Брюно и Тифен, Дидье, Сумасшедшего Тофа, Кати, Жюльена, Кристиана, Рыжую Сесиль, Рафа, Армелль и еще многих других, чьи имена сопротивляются перу…

В моей монашеской жизни в Нонзе, благодарю тебя, Давид, за потоки свежего воздуха и смеха, которые ты так часто приносил с собой; так же тебя, Жерар, за твой неповторимый, литой из камня, характер, и тебя, Элен, за улыбку, которой ты каждый раз озаряла свое появление.

А о котиках ты, случайно, не забыл? Конечно, нет, спасибо и вам, корсиканские медвежата на мягких лапках, мои попрыгунчики, Мама-Кошка, Кот-Голгот, Заводила, Айола и Айоло, и уйма других. Не раз единственным источником нежности и ласки за весь мой день бывали только вы!

Из Парижа, через все Средиземноморье, я частенько ощущал энтузиазм чтения Скрытного Мики, и тихое уважение Мудреца Марсьяля, полноту щедрости Наташи, и юмор грека Себа — ничто иное, как чистое дыхание разума. Из Австралии ко мне поднималось тепло Эстель, а из Нантер — ценнейшая доброжелательность Бернара, смех Пьера и умение слушать Виржини. Из Лиона ко мне порой доносилось эхо Жана-Кристиана, а из Пуатье — прерафаэлитские отблески Лоранс, которой я обязан первыми набросками книги. Из Меца, от поэта Венсана Валя, вживую и в переписке, я получил один из полезнейших уроков стиля, но для меня столь трудно применимый: урок намекающей сдержанности. Спасибо Венсан, но дай мне время научиться…