Орда встречного ветра - Дамазио Ален

На следующее утро я поцеловал ее в губы и оставил лежать на открытом ветру, на радость хищным птицам, как она сама того хотела.

От Ороси у меня осталась не просто память, а постоянное внутреннее присутствие, настойчивость, что все время подталкивала изнутри, неутомимый поиск смысла, который она беспрестанно обновляла во всех клеточках моего тела и из которых изгоняла любой замеченный ею намек на усталость с моей стороны. Конечно я больше не мог с ней поговорить, услышать льющийся из гобоя звук ее голоса, подивиться бессменно царской осанке, заглянуть в черные миндалины пытливых глаз, полюбоваться на забранные в воронку угольные пряди, на смастеренную поутру и заколотую в них бабеольку — «мои союз-

ницы», как она их называла. Не будет больше ни секунды чуда наших ночей любви, столь редких, но столь драгоценных для моих собственных жизненных сил. Я просто чувствовал, что она здесь, во мне. И это помогало мне держаться.

Почему я отправился на север вдоль обрыва? Во-первых, у меня была хоть и слабая, но все-таки надежда отыскать близнецов, во-вторых, я пообещал Пьетро, что пройду по линии скалы вплоть до ледяных гор по обе стороны от линии Контра, чтоб доказать или опровергнуть гипотезу о том, что Земля и впрямь заканчивается здесь, а значит мне нужно было выбрать сторону, и выбор мой пал на эту.

Наш сын, моя дочь, наше что-то блуждало за мной по пятам — это была моя вторая клятва — у меня не хватило духу прогнать его после того, что он сделал с Ороси. Я знаю, что она не вынесла бы мысли об этом. Он сделал это не со зла. Он был автохроном, искал свой путь, способы стабилизировать энергию, обеспечить свою плотность. Обезвихривал животных вдоль моего пути, иссушал деревца и кусты, он поглотил Каллирою и, быть может, прикончит и меня, сам того не желая. Вместе с ним, с вихрями Голгота и Пьетро, кружащими неподалеку, с Шистом, что не бросил меня в беде, у меня образовалась моя маленькая орда, хаотичная и полная завихрений, но я понемногу учился ладить с ее причудами и нравом и даже немного ими управлять.

Я хорошо помню нашу последнюю ночь, и как Ороси снова завела со мной разговор о девятой форме. Она думала, что умрет при родах, ее преследовала эта мысль,

она боялась, что ее разорвет на части сын, созданный из ветра. Она долгое время думала, что это и будет ее девятая форма — суровая изнанка аэрологических исканий. Так оно и было, но несколько иначе. Я спросил у нее, какова будет моя девятая форма, если мне предстоит однажды встреча с ней… И когда. Она улыбнулась в ответ, как несмышленому ребенку, и, погладив меня по голове, сказала:

— Ты уже ее встретил… Но она потребует от тебя выносливости и терпения, волчонок, она будет долгой, она просто так тебя не оставит…

— Так что это такое для меня? Рожай давай…

— Уже родила, — пошутила она, — Улыбнись хоть немного… В чем заключается весь смысл твоего пути, что дает тебя желание жить?

— Вы. То, что нас связывает… связывало. Наша совместная общая сила, наше переплетение. Сберечь любовь, с которой мы друг к другу относились, продлить ее, не знаю…

— Ты только что описал восьмую форму, что живет в тебе. Это связь. Твоя девятая исходит из нее, стоит за ней тенью. Не догадываешься?

— Нет.

— Это одиночество, Сов.

Эти слова въелись в стенки моего сердца, я так и не смог соскоблить их горечь.

— И как я должен это пережить, как я могу продолжать свой путь, если тебя не станет…

— Благодаря твоей способности населять твой собственный мир. Ты всех нас оживишь, своим талантом скриба. Ты обретешь нефеш, постигнешь блоки дуновенья, создашь нужные глифы, построишь мост для наших вихрей своим собственным голосом.

— Да это невозможно. Прекрати! Я даже не понимаю, о чем ты говоришь! Ты меня переоцениваешь…

— Тебе поможет Караколь… и Вихренок. И конечно же я, я обязательно тебе помогу!

Но неправда, никто не пришел мне на помощь. Я шел один, неся груз безысходной горечи на своих плечах, и шаги, которые мне пришлось сделать после того, как я оставил Ороси стервятникам, все мои суровые скитания по бескрайней земле, то опустошенной, то заполненной хронами, то снова пустынной, то опять запруженной, и так до бесконечности, на протяжении всех трех тысяч километров хода вплоть до простирающихся по краю линии Контра, расщепленных, расколотых кривцом ледяных скал, всему этому я был обязан сам себе. Девятая форма не явилась мне в одном образе, в виде одного немыслимого испытания, которое бы подвело черту под моей жизнью и вывело бы из нее сжатую суть. Она ледяными осколками заполнила все созданные ею зазоры между моей любовью и теми, кого я любил. Повсюду, где мое тепло просачивалось к ним, на каждую крохотную мысль, что меня связывала с ними, с каждым из них, она напоминала мне об их отсутствии и резко обрывала ткань нашей близости. Вот она, моя девятая. Разумеется, повсюду оставались эти многочисленные нити, — воспоминания, но теперь прошлое вынуждено было светить так же ярко и живо, как и настоящее, в котором их больше не было. И к этому я не был готов. Мне приходилось огромным усилием воли, со всей сосредоточенностью и тщательностью, переносить с заднего плана прожитых событий в настоящее ощущение присутствия настолько явное, чтобы им можно было бы

заполнить пустоту этого мира, лишенного Орды, и трассы, лишенной Голгота. Мне не хватало памяти, но не простого свойства воспроизведения событий прошлого, а памяти, запечатлевшей в сознании каждый прожитый миг, готовый взбурлить и выплеснуться изо рта вместо слюны, мои воспоминания о пережитом вместе были обескровлены.

Моя первая неделя одиночества была наполнена бездонной пустотой. Собрать хворост. Вернуться. Развести огонь. Один. Пойти охотиться без Фироста, без Голгота, без Стреба. Я не умел напускать Шиста, подзывать его назад, он мне даже зайца ни разу не принес. Я понятия не имел, какие растения можно собирать в еду, как их готовить, я мысленно взывал к Аои, пытался вспомнить, как и что делал Степп, что из этого выучила Кориолис, которая так ловко смогла их подменить в этом деле. Все это мне теперь казалось трудом исполинским. Готовить пищу. Есть в одиночку. Говорить с кустами. Искать место для ночлега. Обходить стороной хроны, зоны люменов в ночи, упреждать ловушки звукохронов.

Напрасно вихри моих спутников звучали эхом снаружи и внутри меня, напрасно били в свои барабаны, чтобы поддержать меня, спасти от беспощадной пустоты. Со мною был пронизывающий, полный разнообразных волн и ритмов вихрь Ороси, сверхсжатый и взрывной вихрь Голгота, спокойный и размеренный вихрь Пьетро, я тщетно пропускал их силу сквозь себя, это ничего не давало, этого было слишком мало, чтобы уберечь от самоубийства, по краю которого я гулял столь же часто, сколь и вдоль обрыва.

На девятые сутки я угодил в поле психронов. Я не мог их всех обойти, и, откровенно говоря, сам не знаю, как его прошел, помню только удары от столкновений и как, вырвавшись из него, очутился у края обрыва, на грани того,

чтобы броситься вниз, и только тогда пришел в себя. Во мне больше ничего и никого не было, ни звуков, ни волн, одна пустая оболочка, нацепленная на хребет, и того меньше, всего лишь один шаг, расслабить съежившийся каркас, ослабить мышцы, слегка обмякнуть и уйти вперед, как это было просто, как маняще. Спрыгнуть на покров из облаков… Отправиться туда, где Ороси…