Исповедь - Жан-Жак Руссо

Наверно, была какая-то врожденная противоположность между ее образом мыслей и моим, если, помимо тысячи неловкостей, постоянно прорывавшихся у меня в разговоре и даже в письмах, когда я бывал с ней в самых лучших отношениях, случалось, что ей многое не нравилось, и я не мог понять почему. Приведу только один пример, хотя мог бы привести их двадцать. Она знала, что я переписываю для г-жи д’Удето «Элоизу» за постраничную оплату. Она пожелала тоже получить экземпляр на тех же условиях. Я обещал и, включив ее тем самым в число своих заказчиков, написал ей что-то любезное и почтительное по этому поводу; по крайней мере таково было мое намерение. Вот ее ответ (связка В, № 43), заставивший меня свалиться с облаков:

Версаль, вторник

«Я рада, я в восхищении: ваше письмо доставило мне бесконечное удовольствие; спешу сообщить вам об этом и поблагодарить вас.

Вот подлинные выраженья вашего письма: «Хотя вы, несомненно, очень выгодная заказчица, я не без колебаний беру с вас деньги: в сущности, это я должен был бы платить вам за удовольствие работать для вас». Ничего к этому не прибавлю. Я огорчена, что вы никогда ничего не сообщаете мне о своем здоровье. Это интересует меня больше всего. Люблю вас от всего сердца. Признаюсь, что с великим огорчением сообщаю об этом письменно, так как была бы рада сказать вам об этом лично. Герцог любит вас и обнимает от души».

Получив это письмо, я отложил более тщательное изучение его и поспешил ответить, чтобы протестовать против всякого дурного толкования моих слов. А после многодневного обдумыванья – вполне естественно, полный тревоги, по-прежнему ничего не понимая, – вот какой я дал по этому поводу окончательный ответ:

Монморанси, 8 декабря 1759 г.

«Со времени моего последнего письма я сотни раз думал об этой фразе. Я рассматривал ее в ее собственном и прямом смысле, разбирал во всех смыслах, какие только можно ей придать, и признаюсь, милостивая государыня, – не знаю, должен ли я принести вам извинения или это вы должны просить их у меня».

Прошло уже десять лет с тех пор, как эти письма были написаны. Я часто думал о них с того времени; и моя глупость в этом вопросе до сих пор настолько велика, что мне так и не удалось понять, что могла она найти в этой фразе – не говорю, обидного, но хотя бы неприятного.

Относительно рукописного экземпляра «Элоизы», который пожелала иметь герцогиня Люксембургская, я должен рассказать, какое сделал к нему добавление, чтобы отличить его каким-нибудь заметным преимуществом от всех других. Я написал отдельно приключения милорда Эдуарда{391} и долго колебался, включать или не включать их, целиком или в отрывках, в это произведение, где они казались мне нужными. В конце концов я решил совсем их выбросить, потому что они отличаются по тону от всего остального и могли нарушить его трогательную простоту. К этому у меня появилось и другое, более веское основание, когда я лучше узнал герцогиню. Дело в том, что в этих приключениях фигурирует одна римская маркиза с отвратительным характером, отдельные черты которого, совсем не свойственные герцогине, могли быть приписаны ей теми, кто знал ее только понаслышке. Поэтому я очень радовался своему решению и укрепился в нем. Но, горячо желая обогатить ее экземпляр чем-нибудь таким, чего не было ни в одном другом, я не нашел ничего лучшего, как сделать из этих злосчастных приключений выдержки и прибавить их туда. Мысль безрассудная, нелепая, и объяснить ее можно только слепой судьбой, увлекавшей меня к гибели!

Quos vult perdere Jupiter, dementat{392}.

Я был настолько глуп, что сделал выдержки с особой тщательностью, потратив на них много труда, и послал ей этот отрывок, как самую прекрасную вещь на свете, – причем предупреждал, что сжег оригинал (как это и было в действительности), что выдержки сделаны для нее одной и их никто никогда не увидит, если только она сама не покажет их. Все это, нисколько не убедив ее в моем благоразумии и скромности, как я рассчитывал, только дало ей повод думать, будто я усматриваю здесь обидное для нее сходство. Я безрассудно был уверен, что она придет в восторг от моего поступка. Однако, вопреки моим ожиданиям, она не выразила по этому поводу никакого восхищения и, к великому моему удивлению, никогда ни одним словом не упомянула о присланной тетради. Но я по-прежнему был доволен своей находчивостью и только много времени спустя – по другим признакам – заметил, какое впечатление она произвела.

Относительно ее экземпляра мне пришла в голову еще одна идея, более благоразумная, но по своим отдаленным последствиям явившаяся для меня не менее вредной: все содействует року, когда он влечет человека к несчастью. Мне захотелось украсить эту рукопись рисунками для гравюр к «Юлии», оказавшимися одного формата с тетрадью. Я попросил эти рисунки у Куанде, так как они принадлежали мне с любой точки зрения, тем более что я отдал ему весь доход с гравюр, а оттиски с них расходились в большом количестве. Куанде настолько же хитер, насколько я лишен хитрости. Заставив себя упрашивать, он добился того, что узнал, зачем они мне понадобились. Тогда, под предлогом, что ему захотелось прибавить к этим рисункам несколько украшений, он принудил меня оставить их у него, и кончилось тем, что поднес их сам.

Ego versiculos feci, tulit alter honores[54]{393}.

Это окончательно открыло ему двери дома герцога Люксембургского, и с тех пор он стал бывать там запросто. После моего временного переселения в «Малый замок» Куанде очень часто приходил туда ко мне, и всегда с самого утра, – особенно когда герцог и герцогиня бывали в Монморанси. Получалось так, что, для того чтобы провести с ним день, я не показывался в замке. Меня стали упрекать за это отсутствие; я объяснил причину. Меня попросили привести г-на Куанде; я привел его. А плут Куанде только этого и добивался. Так, благодаря исключительной доброте ко мне герцога и герцогини служащий г-на Телюзона, которого хозяин иногда удостаивал сажать с собой за стол, когда не было гостей, вдруг оказался допущенным к столу маршала Франции, в общество принцев, герцогинь, самой высокой придворной знати. Никогда не забуду, как однажды Куанде нужно было вернуться в Париж раньше обычного и маршал после обеда сказал присутствующим: «Пойдем прогуляемся по дороге в Сен-Дени; проводим господина Куанде». Голова бедного малого окончательно закружилась. Что до меня, я разволновался и не мог сказать ни слова. Я шел позади, плача как ребенок и изнемогая от желания целовать следы доброго маршала. Но история с переписываньем «Элоизы» заставила меня забежать вперед. Вернемся к изложению событий по порядку, насколько позволит мне память.