Табак - Димитр Димов

– Дай мне воды!..

Шишко подал ей флягу.

– Спроси у него, что это был за человек, – сказал он.

– Грек, – лаконично ответил капитан Джинс.

– Почему он побежал?

– Вероятно, он провокатор и фашист.

– Где вы с ним познакомились?

– В одном греческом отряде.

– Каком отряде?

– В коммунистическом, – спокойно солгал капитан Джинс.

За свою жизнь Шишко пришлось не однажды побывать в роли подследственного, в потому он недурно владел техникой допроса.

– Где этот отряд действовал? – спросил он, вытерев рукой потный лоб.

– Не могу вам сказать, – ответил капитан Джинс – Это военная тайна английского командования.

– Раз вы пришли к нам, вы не сомневаетесь, что мы коммунисты… А значит, можете открыть нам эту тайну.

Варвара перевела слова Шишко. но англичанин отрицательно покачал головой.

– Вы отказываетесь ответить, но это не в ваших интересах – это ухудшает ваше положение… Мы будем обращаться с вами как с врагом.

Капитан Джипе взглянул на него с легким волнением. именно этого момента он ждал, чтоб бросить свою последнюю карту – поставить противника перед неизвестностью.

– Отряд действует на Круша-Планине, – сказал он.

– А вы знаете его командира?

– Знаю.

– Давно познакомились?

Капитан Джинс помедлил с ответом: «У этого типа талант следователя», – неспокойно подумал он. Потом сказал:

– Неделю назад.

– Можете рассказать нам о нем подробно?

– Могу, – сказал англичанин. – Зовут его Зафирис. Он – рабочий-металлист, бывший доброволец, сражался в Испании. Хорошо говорит по-испански и по-французски.

– Совершенно верно! – Единственный глаз Шишко мрачно блеснул. – Но Зафирис и его отряд два месяца тому назад были окружены и перебиты белыми андартами.

Капитан Джинс усмехнулся. Оп тешился своим самообладанием, как кокетливая женщина перед зеркалом – своей красотой. Шишко устало сел на поваленную бурей пихту. Допрос англичанина бросил его в пот. Место Шишко занял Динко – крупный, широкоплечий, громадный, на две головы выше англичанина.

– Вы будете расстреляны, – холодно произнес он, глядя пленнику в глаза. – Но может быть, вы хотите сказать нам что-нибудь такое, что могло бы вас спасти?

Варвара дрожащим голосом перевела его слова.

Правая половина лица у капитана Джинса нервно дрогнула.

– Нас посылают вам па помощь, а вы нас расстреливаете, – вдруг сказал он.

– Лучше бы вы нам не помогали, – на свой риск ввернула Варвара.

– Фашисты убили лейтенанта Томпсона, а вы убьете меня.

– Между нами и лейтенантом Томпсоном большая разница.

– Мы оба из английской армии.

– Что он говорит? – спросил Динко.

– Глупости, – ответила Варвара.

Динко махнул рукой. Продолжать допрос не имело смысла. Он кивнул людям, обезоружившим англичанина. Один из них схватил капитана Джинса за локоть и повел его за собой.

– Стой! – скомандовал Шишко. – Мы его сохраним до начала операции.

– Незачем! – возразил Динко.

– Нет, сохраним! Он может одуматься и предупредить нас, если нам уготовили ловушку. Варвара, объясни ему это!

Человек, уводивший англичанина, остановился в ожидании дальнейших приказаний.

– Есть у вас что добавить? – спросила Варвара, стараясь говорить спокойно.

– Нет! – ответил капитан Джинс.

– Подумайте хорошенько! – Голос у Варвары дрогнул. – Мы атакуем станцию, потому что таков приказ штаба. Но если мы попадем в засаду, вас немедленно расстреляют. Может быть, английское командование пожалеет о вас. Может быть, это не такой уж большой подвиг – нападать из засады на людей, которые борются за свою свободу. Может быть, существует другой нравственный критерий чести.

Варвара ждала. Капитан Джинс по-прежнему восхищался собственным хладнокровием. Он бросил взгляд на Варвару и сказал:

– Мне нечего добавить.

С равнины и долин поползли фиолетовые тени, зелень сосновых лесов потемнела, громоздящиеся над ними зубчатые утесы горных цепей, лабиринт которых терялся далеко на севере, вспыхнули оранжевым пламенем. Потом солнце зашло, утесы погасли, и над горами засиял мягкий пепельный свет, который медленно переходил в вечерние сумерки.

Когда совсем стемнело и па небе затрепетали звезды, отряд двинулся на исходную позицию – в лиственную роту, которая днем казалась темным пятном у подножья горы. Люди шли молча, один за другим, в походном отрою и боевой готовности. Любой из них мог в случае опасности залечь и немедленно открыть оборонительный огонь. Шли медленно, двигаться в темноте, при слабом свете звезд, было трудно. Ноги скользили, люди под бременем своих нош теряли равновесие. Время от времени спотыкались, падали, что-то роняли, слышалось сердитое пыхтение или негромкое ругательство. Согнувшись под тяжестью пулемета «Брэн», шел механик, сбежавший с военного аэродрома. За ним шагал сельский учитель, который тащил ящик с патронами. Худой рабочий-табачник сухо кашлял и обливался потом, не по силам ему было нести винтовку и ручные гранаты. Колонна медленно ползла вниз по горному склону. Огней станции уже не было видно. Воздух потеплел, но был насыщен миазмами болот, и потому дышать стало труднее.

Из головной группы, в которой шли проводник и командиры отделений, донесся свист. Ему ответили свистом три-четыре соседние группы, спускавшиеся параллельно к дубовой рощице над станцией. Это был сигнал остановиться на отдых. Сотни бойцов устало повалились на теплую каменистую землю, покрытую выжженной травой.

Капитан Джинс со связанными за спиной руками также присел. Его вел Ляте. Оба знали греческий язык, и поэтому англичанин всячески старался вызвать своего конвоира на разговор. Но Ляте отвечал свысока и коротко.

Когда они присели отдохнуть, в голове у капитана Джинса возникли отчаянно смелые мысли. Темнота, щуплый вид Ляте, походный. марш партизан – все это толкало к действию. «Если бы освободить руки и отобрать оружие у этого замухрышки», – думал он. Прыжок в непроглядный мрак пропасти, что зияет слева, – и он спасен. Не будут же они терять время и гнаться за ним в темноте. До людей, которые идут впереди и позади него, сейчас не менее десяти метров, значит, остается одни Ляте.

Капитан Джинс тихо спросил:

– Ты не развяжешь мне руки, чтобы я мог покурить?

Ляте в ответ цокнул языком. Капитан Джинс знал, что на Востоке это означает решительный отказ.

– В походе курить запрещено, – сказал немного погодя Ляте.

– Тогда передвинь узел повыше! Веревка натерла мне руки.

Это была правда. Ляте слишком усердно скрутил веревкой руки пленника, но сейчас он не нашел нужным ответить. Стоит ли беспокоиться о руках, когда тебя скоро расстреляют?

– Ты боишься, что я убегу? – почти простонал капитан Джинс.

– Верно, – подтвердил Ляте. – Если ты убежишь, мне не сносить головы.

Ляте надеялся, что это признание положит конец бесполезному разговору, по капитан Джинс не унимался:

– А почему б и тебе не убежать со мной?

– Что?…

Англичанин повторил лихорадочно, шепотом:

– Почему б и тебе со мной не убежать?… Получишь пять тысяч лир.

Наступило молчание, и с равнины донеслись какие-то неясные, приглушенные шумы.

– Ты знаешь, что такое пять тысяч лир? – спросил капитан Джинс.

Ляте не имел об этом понятия, но он помнил, что какая-то темная сила истребила всех мужчин его рода.

– Постой, собака! – проворчал он. – Коли норовишь убежать, значит, ты и вправду фашист…

Ляте тихо свистнул. Из темноты появился человек.

– В чем дело, Ляте? – спросил он.

– Прикончу я его, чтоб он мне голову не морочил.

– Предлагал тебе что-нибудь?

Македонец мрачно ответил:

– Деньги.

Человек на мгновение замер.

– Не торопись! – сказал он, помолчав. – Я спрошу комиссара.

Он исчез во тьме, а когда вернулся, зажег фонарик и осветил им клочок бумаги, который принес с собой. Ляте учился только до второго класса. Однако он сумел прочесть на бумажке слово «смерть», нацарапанное рукою Шишко.

Капитан Джинс все понял и из последних сил постарался сохранить хладнокровие. Но когда Ляте направил на него автомат, англичанин дико, истерически закричал. Ляте выругался и несколькими выстрелами заставил его умолкнуть.

Тихой звездной ночью партизаны приблизились к станции, разделились на группы и заняли исходные позиции в редкой лиственной роще на террасовидной возвышенности, между горным склоном и равниной. Люди полушепотом обменивались короткими фразами, сердца их бились напряженно, пальцы в последний раз ощупывали оружие. Наступил самый мучительный момент перед сражением, когда храбрые погружаются в угрюмое спокойствие, а робкие предаются мелочным сетованиям.

Варвара, храбрая умом, но робкая сердцем, стояла па опушке рощи и пристально вглядывалась вперед. Отсюда были видны огни станции и почти вся равнина. Простор и бледные звезды пробуждали в ее душе ощущение бесконечности, а трепещущие огни станции – острую болезненную жажду жизни. Эти чувства вступали в трагическое противоречие, от которого ее сознание тщетно пыталось избавиться. Бесконечность одушевляла пафосом борьбы, а жажда жизни перерастала в малодушное отвращение к опасности, к бою, к смерти и ко всему, что могло уничтожить Динко и ее.