Осознание - Вадим Еловенко

- Нам же даже попрощаться не дадут.

- Да. Так что сейчас давай прощаться. - Спокойно и даже не расстроено сказал Артем, и я посмотрела ему в глаза. Эта, скотина, даже не жалела, что расстается со мной. Я-то думала, что он скажет мне, что боится меня оставлять, и я стану его убеждать, что бы он не волновался и только обязательно бы вернулся за мной. Успокоила бы его. А он и так был, как толстокожий слон, спокойный, только разве что, глаза горели огоньком бодрым. Он взял меня за руку и сказал: - Не скучай тут. И береги себя.

Я, чувствуя его сильную и грубоватую от мозолей руку, подумала, откуда у него мозоли-то. Он же ничего не делает руками. Разве я думала тогда, что и от оружия мозоли могут быть. У него были именно такие, как я позже узнала. И я держала свою руку в его ладони и думала, что снова разревусь. Мне так хотелось его поцеловать хотя бы в щеку на прощание. Но не при шрамах же…

Так мы и расстались. Я пошла на кухню в помощь салатнику, где у меня до самого вечера все из рук валилось, и в зал так и не вышла. А он, просто поднялся и, не оборачиваясь, расправив плечи, ушел из столовой. Как оказалось, оставляя меня на очень долгий срок.

Ночью я долго ревела. И даже не, потому что весь вечер шрамы в столовой пили водку за скорое закрытие вопроса о партизанах. За то, что от силы двое суток тем осталось. За то, что две из прорвавшихся групп снова локализованы, и штаб готов озвучить заранее подготовленный ультиматум. Нет не поэтому. Я ревела по самой идиотской причине, которую только могла выдумать себе. Мне казалось, Артем так ушел именно подумав, что мне хорошо. Что я довольна тем, что стала работать на шрамов. Что я улыбаюсь южанам, так как счастлива и вообще… И уже не объяснить мне ему своего решения. И уже не сказать ему, что я всем так улыбаюсь. Людям, которые мне ничего плохого пока не сделали. Не рассказать ему о моих странных чувствах к нему самому. И не вдолбить в его башку, что больше всего на свете я хотела бы пойти с ним. И я ревела, потому что даже самую малость моих чувств к нему мне помешала проявить моя стеснительность. Да к черту этих шрамов надо было просто поцеловать его на прощание и все. Что бы он знал… Что бы он помнил. И мне все равно, что у него жена там где-то. Но он ведь меня даже за женщину не считал. Так сикуха какая-то под ногами суетится. Главное, чего мне хотелось больше всего на свете тогда, чтобы он бы понял, пусть не сразу, но понял бы, что я его… Нет не так. Что я к нему… Что у нас могло бы что-нибудь получиться.

Во сне я уже не плакала. Во сне я казалось, вылила всю свою злость и разочарование. Опустошаясь и теряя силы, я рвала сон на клочья.

Я стояла с горящей тряпкой в руке в прихожей какой-то квартиры, и старательно поджигала одежду, висящую на вешалке. Отступив от воспламенившегося синтетического плаща, я с удовольствие стала смотреть, как от него уже вспыхивают пальто и куртки рядом. Повернувшись и выдавливая злобно-довольную улыбку, я стремительно прошла в комнату и поднесла уже обжигающую тряпицу к занавескам. Словно облитые бензином они вспыхнули и через мгновение сильное пламя, уже лизало темное окно и стену с идиотскими обоями в цветочек. Отбросив горящую тряпицу на груду сваленного белья на пустой кровати, я поискала, чем можно продолжить поджег. И не придумала ничего лучше, чем схватить тряпичный тапочек с резиновой подошвой. Минуту я потратила, чтобы поджечь его от белья быстро воспламеняющегося на кровати. С самым дурацким факелом в мире я вышла из заполнившейся дымом комнаты обратно в прихожую и осторожно открыла дверь в другое помещение.

Я увидела укрытого почти с головой человека на высокой железной кровати. И как же я обрадовалась. Осторожно ступая, я подкралась к нему и подожгла свисающее почти к полу постельное белье. Оно разгоралось не так охотно как занавески, но тоже довольно быстро. И в этой комнате я не терялась и подожгла не только укрытого и спящего человека, но тюль на окне и бумаги с книгами разбросанные по столу. Раскрыв платяной шкаф я бросила внутрь тапочек и с умилением наблюдала, как и в шкафу распаляется пожар.

Улыбаясь и осматривая дела рук своих, я вышла в коридор, и мне стало действительно интересно, а когда проснется спящий. Только почувствовав жар, или же ему запаха дыма будет достаточно? Квартира уже вовсю пылала, а я все никак не могла дождаться пробуждения спящего. Я даже подумала, что он безнадежно пьян, раз на нем уже одеяло пылает, в комнате как в домне жар невыносимый, а ему хоть бы хны.

Из коридора мне было прекрасно видно, что ноги спящего буквально зажариваются в пламени пылающего матраса. Я восхищенно смотрела, как они уродливо вздуваются, краснеют и словно готовятся лопнуть. Но от этой увлекательной картины меня отвлек собственно хозяин этих ног. Он соизволил проснуться! Надо же. Вот уж не ждали.

Закричал он не сразу. Он словно не верил глазам своим и только тупо разевал рот словно пытался возмутиться происходящим. Это было так смешно и нелепо. Я открыто засмеялась, но боюсь он не расслышал меня из-за рева пожара вокруг. Зато я его расслышала…

Звук чистой и, невероятно наполняющей меня восторгом, боли, вырвался из его рта и полился в меня, питая и давая мне сил. Я все громче и громче смеялась, пожирая вместе с его болью последние капли его жизни.

Будет знать, гад, как пугать моего кота. Будет знать, как пугать друзей, таких как я.

Даже два месяца спустя, когда в наши края завалил первый снег, я так и продолжала работать при столовой. Я уже и разносчицей побывала и салатником, и супы варила не хуже шеф повара, который хвалил меня за чисто мужской подход к продуктам. Я даже была допущена к подготовке праздников и торжеств. К примеру, когда армии юга смогли после месячной осады и подготовки ворваться на улицы Гари, именно я руководила всем праздником. Каталась с солдатами по городу и по местам отоваривания карточек в поисках музыкантов в очередях. Потом с уже музыкантами сутки искали им инструмент по уцелевшим домам культуры и просто концертным залам.

Именно я занималась украшательством, как это называл Сомов, обеденного зала, где намечалось проводиться торжество. Так же на мне, помимо кухни, от которой я сама не отказывалась, было и получение на складах провизии. Помню, что, приехав, к интендантам я, наверное, чуть голос себе сорвала, требуя нам положенное. Они-то думали что приехала сикуха, которая просто подпишет не глядя расписки и уедет, а я заставила солдат, что со мной прибыли, каждую коробку вскрыть, каждую банку проверить на срок годности. Интенданты воем выли, когда я пообещала подробно рассказать Сомову, что они его пытались отравить испорченной фасолью. Пытаясь меня заверить, что фасоль не испорчена, и что она еще столько же времени стоять еще сможет, складские все-таки меняли банки, коробки, и добивали то, чего по ордеру не хватало. Дошло до смешного, я отказывалась подписывать, пока мне не покажут где упомянутая в ордере соль. Интенданты сами полезли в машины куда мы все загрузили и не вылезали пока не нашли ее и чуть ли мне не под нос не сунули. Я довольная кивнула и сказала солдатам грузиться. Без труда прочитала по губам одного из складских оскорбление в свой адрес, но только мило улыбнулась ему и обещала заезжать чаще, показывать им особенности армейского секса. Под ржание своих бойцов, отряженных мне в помощь, я и покинула эти ломившиеся от продуктов склады.

Рассказы о том, как я строила тыловиков, разбежались не только по кухне, но и дошли до офицерского состава. Незнакомые или полузнакомые мне люди все чаще улыбаясь при встрече в коридорах, и я, конечно же, отвечала им улыбками. А на самом празднике я получила личную благодарность Сомова, за организацию. Я даже покраснела от его похвал. Все-таки знаменитый человек. Легенда.

Кто бы и что бы обо мне плохого не думали, но скажу, что мне нравилась эта работа. Я чувствовала себя нужной. И не только на кухне, где как я заметила, все споры прекращались с моим появлением. Абсолютно незнакомые люди становились более улыбчивыми при виде меня. Даже вечно загруженный Сомов, если вечера проводил в особняке и просил подать ему ужин в кабинет, при виде меня сразу расслаблялся, улыбался и уговаривал рассказать, как мне живется. Он очень был недоволен, если я к нему обращалась на «вы». «Ты не мой подчиненный» - говорил он, и я не сразу поняла, при чем тут это и уважительное обращение. И я, обращаясь к нему по фамилии, но на «ты», рассказывала. Понятно, что я не долго разговоры с ним разговаривала. Так, только по несколько минут пока выставлю ему на столик отдельный перед диваном ужин, да когда зайду забрать посуду. Так уж получилось, что это стало моей почетной обязанностью. Солдаты никогда добровольно не хотели идти в кабинет к генералу, у которого от небрежной одежды просто голову откровенно срывало, и он мог наорать. А мне Сомов даже замечании ни разу в жизни не сделал. Все ему вкусно, все ему хорошо, Сашенька, спасибо тебе огромное. И так далее. Если я думала вначале, с легким испугом, что он просто не ровно дышит на меня, то шеф-повар однажды прояснил ситуацию: