Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

Саймон. Что хватит?

Рахель. Дай мне наконец поставить чай на стол. (Ставит чашки на стол и садится.)

Саймон (поворачивается к ней резким движением и стонет от боли). О! Вы трое — он, ты и прострел — вы-таки вгоните меня в гроб! (Садится.)

Рахель (придвигает ему чашку). Пожалуйста.

Саймон (подымает чашку, но не пьет). Возможно, он нам придется не слишком по вкусу. Мы-то сами весьма себе по вкусу. Мы себе очень нравимся. И наш вкус нам тоже очень нравится. Вся наша гордость состоит в том, что у нас такой изысканный вкус и такие высокие требования. Мы — ходячая изысканность. «Ты достойна чего-нибудь лучшего». Разумеется, мы всегда достойны чего-нибудь лучшего. Чего-нибудь более прекрасного. Почему? Потому, что мы умеем видеть и замечать всеобщее убожество, да? Я знаю, что ты хочешь сказать! Нам известны также наши собственные слабости. А! А!.. О! Это уже большое достоинство — мы признаем также собственное несовершенство. Это дает нам право любить себя еще больше. (Кричит.) Мне надоело кушать самого себя!

Рахель (с опущенной головой). Чего ты от меня хочешь?

Саймон (чашка дрожит у него в руке). А?

Рахель. Зачем ты вынимаешь из меня душу?

Саймон (поспешно и злобно глотает чай, едва не захлебывается, кашляет). Чтобы ты начала наконец жить!

Рахель. Перестань, Саймон.

Саймон. Перестань называть меня Саймон! В Иерусалиме нет никакого Саймона! Меер-Шимон! Рахель-Лея, Меер-Шимон! И скажи на милость, что вышло из всех твоих «свободных любовей»? А?

Рахель. Зачем тебе нужно…

Саймон (встает). Семь лет ты держала тут Стивена. Держала и содержала! Свободная любовь! Это у тебя называется свобода — быть рабой и служанкой? Пока он не получил наконец свой диплом и не исчез неизвестно куда. Но ты-то осталась. И при этом осталась верна себе — нашла другого студента, тоже медика и тоже первокурсника, чтобы и он бросил тебя через семь лет. Медицину нужно изучать семь лет! Хотел бы я знать, что в ней есть такого, чтобы изучать ее столь долго?! Да, но и после второго медика утекло добрых шесть лет!..

Рахель. Зачем тебе нужно унизить меня?

Саймон (не обращая внимания на ее слова). Кончено со студентами-медиками, все! Пришло время сосватать тебя как положено! Выдать замуж, как царскую дочь! (Через минуту, тихо.) Ну, почему ты не кричишь, как обычно: «Убирайся к черту? Что ты лезешь не в свои дела? Что с того, что ты мой брат? Позаботься прежде о себе? Захочу, прыгну с крыши, и тебя не спрошусь? У меня такой же точно английский паспорт, как и у тебя? И кто тебе сказал, что я нуждаюсь в муже?» Почему ты не говоришь всего этого и в десять раз больше, а?

Стук в дверь, входит Бени с парой женских туфель в руках.

Саймон. А, второй раз! Человек стучится и входит! А зачем, собственно, вы стучитесь?

Рахель (обращаясь к Бени). Мои туфли! Мои старые туфли! А я-то их искала. Большое спасибо, господин Альтер.

Саймон. А, я понимаю! Он взял их, чтобы тайком починить. Грозный и непримиримый анархист, творящий втайне добрые дела, — что за идиллия!

Бени сует туфли Саймону в руки и выходит.

Саймон. Иди взгляни. Взялся чинить и бросил! Снял каблуки, а новых не приставил. Испортил окончательно и бесповоротно!

Рахель. Это не имеет значения, они все равно были старые.

Саймон. Нет! Он обязан возместить ущерб. Пусть купит новую пару! И имей в виду — если ты не потребуешь, я скажу ему сам!

Рахель (тихо). Я тут живу. Он хозяин квартиры.

Саймон. Ах, вот как!

Рахель. Я должна ему деньги за три месяца, а он молчит. Хотя он нуждается в деньгах, я знаю. Может быть, даже больше, чем я. И потом, когда тебя не было, я простудилась и заболела, а он приносил мне еду.

За стеной раздается прерывистый неуверенный звук рога.

Саймон (подчеркнуто тихо). До чего трогательно! Радость нищих! Мир, полный милосердия! Сердце трепещет! Когда у меня вот так вот трепещет сердце — когда я чую запах этого милосердия… (переходит внезапно на крик) мне кровь бросается в голову! Поняла?! Я упрячу тебя замуж! Упрячу, не сомневайся! И ты примешь это с покорностью, ты примешь с покорностью все, что этот милосердный мир опрокинет тебе на голову, ты больше не будешь мне тут орать: «По какому праву?!» По такому праву, что мне надоела твоя опущенная голова, твои нежные глаза, полные слез, и твои чашечки чаю! А главное, твои журналы — медицинские журналы! Два студента-медика! Четырнадцать лет