Власть меча - Уилбур Смит

Он охотился на рыжегривых львов в загадочных диких холмах за шахтой Х’ани или с головой уходил в многочисленные дела компании Кортни, изучая их под руководством матери, наблюдая за ее методами и усваивая ее образ мыслей, пока она не стала настолько доверять ему, что передала полный контроль над несколькими дочерними предприятиями.

Он яростно играл в поло, доводя себя и лошадей до крайнего изнурения, и с такой же одержимостью охотился на женщин, молодых и не очень, невзрачных и хорошеньких, замужних и одиноких, более или менее опытных, но когда снова встречал Тару Малкомс, у него появлялось странное ощущение, что все время их разлуки он был жив лишь наполовину.

Ради замужества сестры Тара отказалась от преднамеренно тусклой одежды интеллектуалки левых взглядов; подружка невесты, она была в платье из серого шелка с голубым отливом, но материя, хоть и необычайно красивая, не вполне соответствовала серой стали ее глаз. Она изменила прическу: коротко подстриглась; короткие кудри открывали длинную шею, и это подчеркивало рост Тары и длину и стройность ее ног.

Они несколько мгновений смотрели друг на друга через заполненное людьми пространство под хупой, и Шасе показалось, что под навесом сверкнула молния; в это мгновение он понял, что она тоже скучала по нему и много о нем думала. Но потом Тара вежливо кивнула и все внимание обратила на мужчину рядом с собой.

Шасу когда-то с ним знакомили. Его звали Хьюберт Ленгли, и он входил в команду Тары «Сердца, обливающиеся кровью». Он явился в мешковатом твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, в то время как все остальные гости были в утренних костюмах, и был на дюйм ниже Тары, в очках в стальной оправе и с преждевременно редеющими светлыми волосами. Его бородка цветом напоминала цыплячий пух и была такой же реденькой и мягкой. Ленгли читал в университете социологию.

Тара однажды призналась Шасе:

– Хью коммунист, с партийным билетом. Правда замечательно? – Ее голос был полон благоговения. – Он без остатка принадлежит своему делу, и у него замечательный ум.

– Ну просто бриллиант в грязной, неряшливой оправе, – заметил Шаса – и положил начало очередной размолвке.

Глядя, как Хью кладет свою веснушчатую лапу на безупречную руку Тары повыше локтя, как он касается ее щеки клочковатыми усами и шепчет в ее розовое, похожее на раковину ушко, одаряя ее одним из перлов своего замечательного ума, Шаса понял, что медленно удавить Хью было бы слишком милосердно.

Он подошел, чтобы вмешаться. Тара холодно поздоровалась с ним, прекрасно скрывая, что сердце громко застучало у нее в ушах. Она сама не понимала, до чего соскучилась по Шасе, пока не увидела, как он произносит речь, вежливый и уверенный в себе, забавный и чертовски красивый.

«Тем не менее мы не сядем на старую карусель», – предупредила она себя и выставила все оборонительные заслоны, когда Шаса сел против нее и стал поддразнивать, глядя при этом с таким нескрываемым восхищением, что сопротивляться ему было чрезвычайно трудно. У них было так много общего: друзья и любимые места, забавы и ссоры, а еще он точно знал, как рассмешить ее… Тара понимала, что как только начнет смеяться, все будет кончено, и упорно держалась, но он искусно и с точным расчетом времени обезоруживал ее, преодолевал ее защитные рубежи, сносил их так же быстро, как она их воздвигала, и наконец она сдалась, рассмеялась, не в силах дольше сдерживаться, – и он искусно отсек ее от Хью.

Матильда Джанин, стоя на балконе, взглядом отыскала сестру и бросила букет прямо ей. Тара не попыталась его поймать, но Шаса подхватил его в воздухе и с поклоном преподнес ей, а гости захлопали и стали понимающе переглядываться.

Как только Дэвид и Матильда Джанин уехали, волоча за старым тупоносым «моррисом» Дэвида кучу старой обуви и жестянок, Шаса вывел Тару из-под шатра и увез в своем «ягуаре». Он не допустил ошибки и не повез ее на гору, к памятнику Сесилю Родсу – на поле их последней исторической битвы. Напротив, он отвез ее в Хаут-Бэй[73] и остановил машину на крутом утесе. Солнце в неслышном оранжево-красном взрыве опускалось в зеленые глубины Атлантики. В лихорадке примирения молодые люди обнялись.

Невидимая, но отчетливая линия делила тело Тары на две части. В некоторых особых случаях вроде этого верхняя часть после некоторого сопротивления становилась доступна для Шасы. Однако область к югу от этой границы оставалась неприступной, и оттого оба нервничали, когда на рассвете с последним поцелуем неохотно расстались у двери Тары.

Это последнее примирение длилось четыре месяца – их своеобразный рекорд, и, рассмотрев баланс, в котором многочисленные преимущества холостой жизни уступили единственному основательному заключению «Я не могу без нее жить», Шаса официально попросил Тару Малкомс выйти за него. Ее ответ опустошил его:

– Не глупи, Шаса: кроме вульгарной животной тяги друг к другу, нас с тобой ничего не связывает.

– Вздор, Тара, – возразил он. – Мы с тобой одного происхождения, говорим на одном языке, смеемся одним и тем же шуткам…

– Но, Шаса, тебе на всех наплевать.

– Ты же знаешь, я собираюсь стать членом парламента.

– Это выбор карьеры, а не веление сердца; забота о бедных, и нуждающихся, и беспомощных тут ни при чем.

– Я забочусь о бедных…

– Ты заботишься только о Шасе Кортни, он единственный, к кому ты неравнодушен. – Ее голос был как скрежет кинжала, извлекаемого из ножен. – Для тебя бедный тот, кто не может содержать пять пони.

– У твоего папы их не меньше пятнадцати, – ядовито возразил он.

– Оставь моего папу в покое! – вспыхнула она. – Папа сделал для черных и коричневых жителей этой земли больше…

Он протянул руки, останавливая ее.

– Послушай, Тара. Ты знаешь, я самый пылкий поклонник Блэйна Малкомса. Я не пытаюсь его оскорбить, я только хочу жениться на тебе.

– Бесполезно, Шаса. Я твердо убеждена, что огромные богатства этой земли нужно перераспределить, отнять у Кортни и Оппенхаймеров и передать…

– Это говорит Хьюберт Ленгли, а не Тара Малкомс. Твой приятель-коммунист должен думать о создании новых богатств, а не о переделе старых. Если ты отнимешь все, что у нас – у Кортни и Оппенхаймеров – есть и раздашь всем, этого хватит на хороший обед, а двадцать четыре часа спустя все снова будут умирать с голоду. И Кортни с Оппенхаймерами – тоже.

– Вот ты себя и выдал! – торжествующе воскликнула она. – Тебе радостно видеть, что все, кроме тебя, умирают с голоду.

Он ахнул от такой несправедливости и уже хотел броситься в контратаку, но увидел в ее глазах стальной воинственный блеск и сдержался.