Поединок 18 - Эдуард Хруцкий

Льюис успокаивающе махнул рукой: жест, более уместный для мужчины зрелых лет. Наши роли переменились. Прежние отношения, бывшие платоническими, теперь становились просто смешными. Трогательными, но смешными. По моему лицу Льюис все понял, так как тут же надулся.

– Я думал, тебе будет приятно… Извини, я должен уйти сегодня вечером.

Прежде чем я успела что-либо сказать, он встал и скрылся в доме. Терзаемая раскаянием, я отправилась спать, около полуночи поднялась, чтобы написать Льюису письмо с благодарностью и извинениями, столь приторными, что пришлось в конце концов вычеркнуть несколько фраз. Зайдя в комнату Льюиса, я сунула письмо под подушку и еще долго не могла заснуть, ожидая его возвращения. В четыре утра Льюис еще не появился, и со смесью облегчения и грусти я заключила, что он наконец нашел любовницу.

Чтобы хоть немного выспаться, я отключила телефон; позевывая, появилась в студии лишь к полудню и, естественно, оказалась не в курсе последних событий. Когда я вошла, Кэ нди подпрыгнула в кресле, глаза у нее были совершенно бешеные. «Уж не укусила ли ее электрическая пишущая машинка», – подумала я. Она обняла меня за шею:

– Что ты думаешь об этом, Дороти? Что ты думаешь?

– Бог мой, о чем?

Я увидела перед собой грандиозную перспективу нового контракта, за который заплатят кучу денег. Я как раз простаивала, и Кэнди не позволила бы мне отказаться от работы. Вопреки тому, что я, очевидно, вполне здорова, каждый, с самого моего детства, считал своим долгом приглядывать за мной, словно за умственно отсталой.

– Ты ничего не знаешь? – блаженство, разлившееся по ее лицу, породило во мне сомнения. – Джерри Болтон мертв.

Я с ужасом вынуждена была отметить, что, как и она, да и все на студии, восприняла это известие как хорошую новость. Я села напротив Кэнди, только теперь заметив, что она уже достала бутылку шотландского и два стакана, чтобы отметить событие.

– Что значит мертв? Льюис еще вчера видел его.

– Убит, – радостно сообщила она.

Тут я спросила себя, не результат ли моих литературных творений эта ее мелодраматическая манера поведения?

– Но кем?

Неожиданно она смутилась и, запинаясь, ответила: – Я не знаю, смогу ли я сказать… Кажется, мистер Болтон имел… э… моральные принципы… которые… которые…

– Кэнди, – сухо сказала я, – у каждого есть свои принципы, неважно какие. Объясни подробнее.

– Его нашли, в одном доме, около Малибу, кажется, он был там старым клиентом. Он пришел с молодым человеком, который потом исчез. Он и убил Болтона. По радио это назвали банальным преступлением на почве секса.

Итак, тридцать лет Джерри Болтон скрывал свое лицо. Тридцать лет он играл роль безутешного, нетерпимого в вопросах нравственности вдовца. Тридцать лет он пачкал грязью молодых актеров определенного типа, похожих на женщин, часто, несомненно, в целях самозащиты, губил их карьеру… Жуть какая-то.

– Почему они не замяли дело?

– Убийца, как полагают, сразу же позвонил в полицию, а затем в газеты. Тело нашли в полночь. Тайное, как говорится, стало явным. Владельцу этого притона пришлось раскрить карты.

Механически я поднесла стакан к губам, затем с отвращением поставила обратно на стол. Для спиртного слишком рано. Я решила пройтись по студии. Всюду царило оживление. Я могла бы даже сказать, народ веселился, как на празднике, и мне стало немного досадно. Человеческая смерть никогда не делала меня счастливой. Все эти люди в свое время натерпелись от Болтона, и двойная новость о его тайной жизни и смерти доставляла им нездоровое удовольствие. Я отправилась к площадке, где работал Льюис. Съемки начинались в восемь утра, но после такой бурной ночи едва ли он мог предстать перед камерой в хорошей форме. Однако я нашла его, прислонившегося к стене, улыбающегося и непринужденного, как обычно. Он направился ко мне.

– Льюис, ты слышал новости?

– Да, конечно. Завтра мы не работаем, траур. Мы сможем заняться садом. – Помолчав, он добавил: – Нельзя сказать, что я принес ему удачу.

– Ты нашел мое письмо, Льюис?

Он посмотрел на меня и покраснел.

– Нет. Меня не было всю ночь.

Я рассмеялась.

– Ты имеешь полное право. Я только хотела сказать, что очень обрадовалась «роллсу», но от изумления начала молоть какую-то чушь. И поэтому ты не понял моей радости. Вот и все. Потом мне было так стыдно.

– Ты никогда не должна чувствовать себя винова

той из-за меня, – заверил меня Льюис. – Никогда.

Его позвали. Репетировалась короткая любовная сценка с участием восходящей звезды Джун Пауэр, брюнетки с жадным ртом. Она с явным восторгом устроилась в объятиях Льюиса, и я поняла, что теперь он вряд ли будет проводить ночи дома. Так и должно быть, решила я и отправилась к зданию дирекции студии, где собиралась позавтракать с Полом.

VIII

«Роллс» застыл, огромный и таинственный: машина для дальних поездок, грязно-белый, с черной обшивкой или когда-то бывшей черной, с медными деталями, тускло блестевшими повсюду. В лучшем случае, это была модель 1925 года. Настоящий кошмар. Так как в гараж вторая машина не помещалась, нам пришлось оставить его в саду, в котором и так уже негде было повернуться. Высокие сорняки очаровательно покачивались вокруг «роллса». Льюис радовался, как ребенок, его все время тянуло к машине, а заднее сиденье он предпочел даже креслу на террасе. Мало-помалу он заполнил «ролле» книгами, сигаретами, бутылками и, возвратившись на студии, обычно там и устраивался, высунув ноги в открытую дверь и наслаждаясь смесью запахов ночи и затхлости, исходящих от старых сидений. Слава Богу, Льюис не заикался о ремонте «роллса». Честно говоря, я совсем не представляла, как ему вообще удалось доставить этого старичка к дому.

К общему удовольствию, мы решили мыть «ролле» каждое воскресенье. И тот, кто в воскресное утро не чистил «ролле» 1925 года выпуска, стоящий, как статуя в запущенном саду, потерял одну из самых больших радостей в жизни. Полтора часа уходило на наружную часть и еще полтора – на внутреннюю. Обычно я начинала с помощи Льюису, занимавшемуся фарами и радиатором. Затем, уже самостоятельно, переходила к обивке. Интерьер – это мой конек! За «роллсом» я ухаживала лучше, чем за собственным домом. Я покрывала кожу сидений специальной пастой, а затем полировала ее замшей. Драила деревянные части приборной доски, заставляя их блестеть. Потом, подышав на диски приборов, протирала их, и перед моим восторженным взором на сверкающем спидометре появлялись цифры «80 миль/ час». А снаружи Льюис, в тенниске, трудился над покрышками, колесами, бамперами.

К половине двенадцатого «ролле» сверкал в полном великолепии, а мы, млея от счастья, потягивали коктейли, ходили вокруг машины, поздравляя себя с завершением внутренних работ. И я знаю, чему мы радовались: полной бессмысленности наших трудов. Пройдет неделя – ветки снова сплетутся вокруг «роллса», а мы никогда не будем им пользоваться. Но в следующее воскресенье мы все начнем сначала. Вновь вместе откроем радости детства, самые неистовые, самые глубокие, самые беспричинные. На следующий день, в понедельник, мы возвратимся к своей работе, за которую получаем деньги, размеренной и регулярной, позволяющей нам пить, есть и спать, к работе, по которой все о нас и судят. Но как же я иногда ненавидела жизнь и ее деяния! Вот ведь странно: может быть, чтобы любить жизнь по-настоящему, надо уметь как следует ее ненавидеть…

Однажды чудесным сентябрьским вечером я лежала на террасе, закутавшись в один из свитеров Льюиса, которые мне нравятся: теплый, грубый и тяжелый. С определенными трудностями, но я все же уговорила Льюиса сходить как-то раз со мной в магазин, и он, благодаря своему весьма приличному заработку, пополнил свой до того скудный гардероб. Я часто надевала его свитера; я любила носить одежду мужчин, с которыми жила, – думаю, это единственный грех, в котором они могут меня упрекнуть. В полудреме я просматривала удивительно глупое либретто для кинофильма, к которому от меня требовали за три недели написать диалоги. Речь шла о глупенькой девчушке, которая встречает интеллигентного молодого человека и под его влиянием расцветает прямо на глазах, или о чем-то в этом роде. Единственная проблема состояла в том, что эта простая девушка казалась мне куда более интеллигентной, чем молодой человек. Но к сожалению, ставился фильм по бестселлеру, так что линию сюжета изменить я не могла. Итак, зевая, я с нетерпением ожидала прихода Льюиса. Но увидела вместо него в простом твидовом, почти чёрном костюме, но зато с огромной брошью на воротнике знаменитую, идеальную Лолу Греветт.

Ее машина остановилась перед моим скромным жилищем. Лола промурлыкала что-то шоферу и открыла ворота. Ей не сразу удалось обойти «ролле». А когда она увидела меня, в ее темных глазах застыло изумление. Должно быть, я представляла собой исключительное зрелище: падающие на глаза волосы, огромный свитер, шезлонг и бутылка шотландского. Я, вероятно, напоминала одну из тех одиноких алкоголичек, героинь пьес Теннеси Уильямса, которых, кстати, я так люблю. Лола остановилась в трех шагах от террасы и дрогнувшим голосом произнесла мое имя: