7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

Во время роскошного пиршества Гоменац воздает хвалу священным Декреталиям: если их исполнять, утверждает он, то они составили бы счастье рода человеческого и открыли эру всеобщего блаженства.

Декреталии — это, как вы знаете, послания, в которых папа, разрешая тот или иной вопрос, применительно к данному случаю указывает, как надлежит поступать во всех аналогичных случаях. Этот частный повод иногда выдумывался, чтобы потом можно было ссылаться на соответствующее решение.

Итак, не случайно привел своих читателей Рабле к этому помешанному на Декреталиях папоману. Он цитирует их для того, чтобы с необычной для него едкостью вдоволь поиздеваться над всеми этими трактующими о действительных или выдуманных фактах постановлениями, на которых, по мнению святейшего владыки, основывалась его власть над народами и царями. Он заставляет друзей Пантагрюэля осыпать эти священные послания градом насмешек.

Понократ рассказывает, что у Жана Шуара из Монпелье, купившего несколько Декреталий для плющения золота, все листы получились с изъяном.

Эвдемон сообщает, что манский аптекарь Франсуа Корню наделал из Экстравагант, то есть из таких Декреталий, которые издавались отдельно, пакетов, и все, что он туда положил, в тот же миг загнило, испортилось, превратилось в отраву.

— Парижский портной Груанье употребил старые Декреталии на выкройки, — сказал Карпалим, — и все платье, сшитое по этим выкройкам, никуда не годилось.

Сестры Ризотома — Катрина и Рене — положили в книгу Декреталий только что выстиранные, тщательно выбеленные и накрахмаленные воротнички, а когда вынули их, то они были чернее мешка из-под угля.

Гоменац, выслушав эти лукавые речи и еще много других, ибо, когда речь заходит о Декреталиях, Рабле неистощим и на удачные и на дешевые остроты, заявляет:

— Понимаю! Это все непристойные шуточки новоявленных еретиков.

Сказано слишком сильно. Рабле — несомненный сторонник церковной реформы, но он не схизматик и не еретик. Вера в нем не настолько сильна, чтобы он стал против нее грешить. Между нами говоря, я думаю, что он ни во что не верит. Но тут мы имеем дело не с какой-нибудь его тайной мыслью, а с тем, что он проповедует открыто. Вместе с французскими епископами и прелатами он борется против Сорбонны и монашества; он — приверженец галликанской церкви; он — горячий защитник прав французской церкви и французского престола; он — против папы и за его христианнейшее величество, короля. В сущности он восстает против римской политики, выраженной в Декреталиях, потому что она узурпирует светскую власть королей и стремится выкачать золото из Франции в Рим. Догматы его не беспокоят: тут он как нельзя более сговорчив. Обряды и таинства его ничуть не волнуют. Напротив, интересы королевства и монарха ему бесконечно дороги. Мы не должны забывать об исконной вражде между французскими королями и папами, заполняющей собой историю старшей дочери католической церкви. Ну, а Рабле душой и телом был предан своей родине, своему государю — вот его политические, вот его религиозные убеждения!

Покинув Остров папоманов, Пантагрюэль и его спутники, приблизившись к безлюдным пределам ледовитого моря, неожиданно услыхали сперва отдельные голоса, затем — шум целой толпы, стали различать слоги, слова, и эта человеческая речь, нарушившая тишину водной пустыни, удивила их и даже устрашила.

Лоцман их успокоил.

— В прошлом году здесь произошло великое сражение, — сказал он. — Слова мужчин, вопли женщин, ржанье коней и весь шум битвы замерзли. Теперь зима прошла, настала жара, вот слова и оттаяли.

Мы подходим к концу четвертой книги.

Пантагрюэль высадился в жилище мессера Гастера (мессера Чрево), первого в мире магистра наук и искусств. Путешествие аллегорическое, дающее Рабле великолепный повод проявить свою многостороннюю ученость. Несравненный автор показывает, каким образом мессер Гастер стал отцом наук и искусств:

«Прежде всего он изобрел кузнечное искусство и земледелие, то есть искусство обрабатывать землю, дабы она производила зерно. Он изобрел военное искусство и оружие, дабы защищать зерно, изобрел медицину, астрологию и некоторые математические науки, дабы зерно могло сохраняться и дабы уберегать его от непогоды, от диких зверей и разбойников. Он изобрел водяные, ветряные и ручные мельницы, дабы молоть зерно и превращать его в муку, дрожжи — дабы тесто всходило, соль — дабы придавать ему вкус, огонь — дабы печь, часы и циферблаты — дабы знать время, в течение которого выпекается детище зерна — хлеб. Когда в одном государстве не хватило зерна, он изобрел искусство и способ перевозить его из одной страны в другую. Ему пришла счастливая мысль скрестить две породы животных — осла и лошадь, дабы создать третью породу, то есть мулов, животных более сильных, менее нежных, более выносливых, чем другие. Он изобрел повозки и тележки, дабы удобнее было перевозить зерно. Если море или реки препятствовали торговле, он изобретал, на удивление стихиям, баржи, галеры и корабли, дабы через моря доставлять зерно диким, неведомым, далеким народам».

Ах, если бы старый мэтр Франсуа воскрес, если б он жил среди нас, сколько новых чудесных изобретений присоединил бы он к древним искусствам мессера Гастера! Паровые двигатели, телеграф, при помощи которого рыночные цены становятся известными на всем земном шаре, хранение мяса в холодильниках, химическое удобрение, интенсивное сельское хозяйство, последовательно проводимую селекцию, американскую лозу, оживляющую иссохшие черенки древней Европы, — этого Бахуса Нового Света, возвращающего жизнь нашему латинскому Бахусу, и столько еще разных чудес, сотворенных человеком, чья изобретательность обусловлена суровой необходимостью. Как восхищался бы старый мэтр тем высоким уровнем развития скотоводства и земледелия, благодаря которому ваша страна, счастливые аргентинцы, стала самой цветущей страной в мире!

После жилища мессера Гастера нам остается отметить лишь остров Ханеф, населенный буквоедами, дармоедами, пустосвятами, бездельниками, хатками, отшельниками, все людьми бедными, живущими подаянием путешественников, и мы можем сказать, что просмотрели все написанное Рабле в вышедшей при его жизни четвертой книге о путешествии Пантагрюэля к оракулу Божественной Бутылки.

Добрый Рабле показал нам своим гигантским пальцем: вот корень вашей активности, ваших великих заслуг перед обществом. Это мессер Гастер, первый в мире магистр искусств, научил вас быстрому использованию богатств вашей почвы, заставил вас пуститься в торговые предприятия, и ему обязаны вы своими успехами в области экономики и финансов.

ЖИЗНЬ РАБЛЕ

(Продолжение)

Сорбонна осудила четвертую книгу, и ее выход в свет был приостановлен решением парламента от 1 марта 1552 года. «Принимая в соображение, — гласит этот документ, — запрет, наложенный богословским факультетом на некую зловредную книгу, поступившую в продажу под названием „Четвертая книга Пантагрюэля“ и вышедшую с дозволения короля, суд постановляет немедленно вызвать книгопродавца и воспретить ему продавать и выставлять вышеуказанную книгу в течение двух недель, в каковой срок королевский прокурор обязан поставить в известность сеньора короля о запрете, наложенном на вышеуказанную книгу вышеуказанным богословским факультетом, и послать ему один ее экземпляр на его усмотрение».

Книгоиздателя Мишеля Фезанда действительно вызвали в суд, и под страхом телесного наказания ему было воспрещено продавать книгу в продолжение двух недель. По прошествии некоторого времени — точный срок нам неизвестен — запрет был снят.

В ноябре 1552 года прошел слух, что Рабле посажен в тюрьму и закован в цепи. Слух оказался ложным. Автор «Пантагрюэля» был на свободе, но жить ему оставалось недолго. Где и когда он умер — мы не знаем. Эпитафия, которую написал Таюро, указывает на то, что в последние минуты жизни он был окружен друзьями и что он посмеивался над их скорбью.

Кольте утверждает, что умер он в Париже, в доме, находившемся на улице Садов, а погребен на кладбище св. Павла, под большим деревом, которое показывали еще в XVII веке.

В то время поэты и гуманисты охотно слагали эпитафии умершим знаменитостям. Ронсар[589] посвятил Рабле написанную в форме оды эпитафию, в которой он восхваляет его главным образом как любителя выпить:

Бывало, солнце не взойдет,А уж покойный встал и пьет.Бывало, ночь в окно глядится,А он все пьет и не ложится.Воспеты были им умелоКобыла сына Гаргамеллы,Дубина, коей дрался он,Шутник Панург, Эпистемон,Боец и ада посетитель,Брат Жан, лихой зубодробитель,И папоманская страна.О путник, с легкою душоюЗакусывая ветчиною,Бочонок доброго винаНад гробом сим распей сполна.[590]

Нашей современной деликатности эти стихи поначалу, несомненно, покажутся оскорбительными: мы никак не могли ожидать, что царь поэтов будет говорить в таких выражениях о нашем несравненном мэтре, но, присмотревшись внимательно к этой эпитафии, мы убедимся, что она представляет собой подражание мелким стихотворениям из греческой антологии, посвященной памяти Анакреона. А такой человек, как Ронсар, должен был думать, что этим он оказывает Рабле честь.