Записки капитана флота - Василий Головнин

От благоразумия ваших поступков зависит не токмо наше избавление, но и немалая польза для отечества; я надеюсь, что теперешнее наше несчастие может возвратить России ту выгоду, которую она потеряла от бешеного нрава и безрассудности одного человека; но если, паче чаяния, дела возьмут другой оборот, то как можно вернее, подробнее и обстоятельнее отберите мое мнение по сему предмету от посланного матроса и доставьте оное правительству. Обстоятельства не позволили посланного обременить бумагами, и потому мне самому на имя министра писать нельзя, но знайте, где честь Государя и польза отечества требуют, там я жизнь свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить: умереть все равно – теперь ли, лет через 10 или 20 после; по моему мнению, также все равно – быть убиту в сражении или от злодейской руки; утонуть в море или покойно умереть в постели, смерть все одно смерть, только в разных видах.

Прошу тебя, любезной друг, написать за меня к моим братьям и друзьям; может быть, мне еще определила судьба с ними видеться, а может быть, нет; скажи им, чтобы в сем последнем случае они не печалились и не жалели обо мне, и что я им желаю здоровья и счастия. Еще прошу тебя, ради Бога, не позволяй никому к нам писать и ничего не посылай, чтобы нам здесь не докучали переводами и вопросами, а напиши ко мне сам о вашем решении маленькое письмецо. Посланному матросу прошу тебя из оставшегося после меня имения выдать 500 рублей[97]. Товарищам нашим господам офицерам мое усерднейшее почтение, а команде поклон; я очень много чувствую и благодарю всех вас за великие труды, которые вы принимаете для нашего освобождения. Прощай, любезный друг П. И., и вы, все любезные друзья. Может быть, это последнее мое к вам письмо. Будьте здоровы, покойны и счастливы. Преданный вам

В сем письме господин Головнин советовал мне не полагаться на сомнительную искренность японцев, а сверх того он наставил матроса пересказать мне о всех сделавшихся ему известными средствах, как при неприязненном обороте дел поступать противу японцев; но добродушный наш матрос столь много был растроган от восторга, увидев себя перенесенным из тюрьмы к своим сослуживцам, что он во все время казался полоумным. Сколько я ни старался заставить его пересказать мне сделанное ему господином Головниным наставление, он всегда отвечал одно и тоже: «О чем вы меня спрашиваете, когда в письме Василия Михайловича все описано?» – и сам, как ребенок, заливаясь слезами, беспрестанно твердил: «Из японской тюрьмы я вышел один, а там наших шесть человек страдают. Я боюсь, – продолжал он, – что если я к ним скоро не возвращусь, чтоб хитрые японцы не поступили с ними худо». Таков был прямо добрый, но весьма глупый наш вестник.

Имея Такатая-Кахи испытанным в верности для нашего дела посредником, я, опираясь на благородную его грудь, как на твердую скалу, не имел надобности ограждать себя излишнею противу японцев осторожностью, а потому и самое письмо господина Головнина мне было полезно токмо в том, что из оного я совершенно узнал, чего японское правительство требует от нашего, что, без сомнения, было весьма важным для нас приобретением. Удовлетворив своему любопытству расспросами о настоящем положении наших все еще несчастных сослуживцев, к вечеру усердного нашего друга Такатая-Кахи и доброго матроса свезли на берег. Первого просил я сообщить в ответ Такахаси-Самиею, что завтра же, если позволят ветры, российский корабль отправится в Охотск, и что мы не замедлим нашим приходом нынешнего же лета в Хакодаде со всеми требуемыми японским правлением свидетельствами и объяснениями. В особенности просил я его изъявить общую нашу чувствительную признательность Такахаси-Сампею за хорошее его к нам расположение, а особенно за доставление свидания с нашим пленным матросом.

На другой день, 9 июля, мы с ними совсем распрощались. При сем случае Такатай-Кахи привез для команды триста рыб. Мне весьма было прискорбно, что он из предлагаемых нами ему в подарок вещей не принял ничего, кроме небольшого количества головного сахару, чаю и французской водки; даже все свое довольно дорогое имущество оставил он у нас на моем попечении, говоря, что в Хакодаде мы с ним вскоре опять увидимся. «Там, – говорил он, – без всякого препятствия я буду иметь счастье получить от вас в знак дружбы предлагаемые мне теперь подарки, а здесь по нашим законам много мне будет затруднения отдавать отчет в каждой маловажной, от вас полученной вещи».

На это я ему отвечал: «В принятии подарков я не смею настаивать по законам вашей земли, но собственность свою ты должен от нас взять, ибо тебе известно, что путь морем подвержен ежечасной опасности». – «Как, – возразил он, – при таком явном посредстве Небес можно тебе об этом тревожиться? Цисей, цисей, тайшо, – сказал он с весьма выразительным видом (т. е. «Малодушие, малодушие, начальник!»), – много еще остается для плавания благоприятного времени, притом вы, – продолжал он, – люди мудрые, умеете смотреть на небо (т. е. делать астрономические наблюдения). О чем же ты беспокоишься? Твой вид мне не нравится. Ты, как я вижу, озабочен не моею ничтожною собственностью, о которой мое намерение было просить у тебя позволения раздать теперь твоим матросам, но видя тебя встревоженным, без сомнения, от того, что ты не имеешь надежды нынешнего лета окончить дела с успехом, я должен заключить, что твои матросы, все еще не имеющие ко мне полной доверенности, действительно подумают, что я раздаю им свои вещи с тем намерением, чтоб более уже с ними не видаться. Итак, оставим все сии безделицы до счастливого нашего свидания в Хакодаде. Тен, тайшо!» Это по-нашему значило: «Надейся на Бога, начальник».

Проницательный и благородный Кахи действительно не ошибся в своих заключениях. Читатель сам может постигнуть, что я имел причины тревожиться. Проводив его на берег, невзирая на противный ветер, мы тотчас снялись с якоря, чтоб выйти в пространство залива. Переменившийся вскоре ветер позволил нам беспрепятственно продолжать предприятый путь. Через пятнадцать дней самого приятного и благополучного плавания прибыли мы к Охотскому порту и стали на якорь.

Об успешной нашей к японским берегам кампании и обо всех действиях моих известил я охотского портового начальника. Вскоре получил я от него требуемое японским правительством свидетельство и особо присланное от господина иркутского губернатора дружественное письмо к матсмайскому губернатору с объяснением всех дел, относящихся к сему предмету. Сверх того, для переводов с японского языка поступил на шлюп присланный из Иркутска японец Киселев.