Павел I - А. Сахаров (редактор)

Он направился дальше в сопровождении свиты. Штааль смотрел им вслед. После этой ночи всё точно отскакивало от его души. На большое повышение в чине, на стотысячную денежную награду слова Палена как будто не походили. «Однако же он сказал: „Я не забуду вашего поведения“. Это очень важно… Нехорошо, что я отказался от Кронштадта, но и беды большой нет. Не такой я осёл, чтобы теперь фортециями заниматься. – Штааль понимал, что ему в награду дана госпожа Шевалье. – Да, конечно, позиция караулящего офицера будет выигрышная». При этой мысли у него сладко забилось сердце. Ему на долю выпадало то, о чём он мечтал. Но он чувствовал, что было в этой своеобразной награде, данной после разговора о Кронштадте, нечто весьма пренебрежительное. «Не беда… Только он одной Шевалихой не отделается, нет. Будет ещё разговор и о другом. Он ясно сказал: „Я не забуду вашего поведения“. А и забудет, так мы напомним… Пора, пора домой. Поужинаю и лягу», – подумал Штааль, чувствуя, что ему очень хочется есть. Он спустился по лестнице, направляясь к выходу на Фонтанку.

В одном из коридоров замка, за полуоткрытой дверью, Штааль услышал плеск воды, увидел медные ванны, умывальники, водоём. Это были бани замка, устроенные по-новому: вода была проведена по трубам, из Невы, и лилась прямо в водоём из кранов. «Хорошо, бы искупаться, – потягиваясь и зевая, подумал Штааль, заглянув в баню. – Разве приказать служителям истопить ванну? Теперь мы здесь делаем, что хотим. А странно было бы купаться в ванне, в которой вчера, быть может, купался он…» Штааль вздрогнул. В нескольких шагах от него наклонившийся над умывальником человек в рубашке и панталонах, с переброшенным через плечо полотенцем, подставлял голову и шею под струю воды, лившуюся мимо раковины на пол. Штаалю показалось, что это Талызин. «Он где же был всё время? В отряде Палена, что ли? Что-то я его и не видал вовсе…»

– Пётр Александрович, это вы? – нерешительно окликнул Штааль.

Талызин вздрогнул, выпрямился и, отбросив со лба длинную прядь мокрых, со смытой пудрой волос, уставился на Штааля.

– Вы нездоровы?..

– А-а? Что? – прохрипел Талызин, свёртывая и разжимая в руке полотенце. По его открытой шее, по лбу, по волосам текла вода. Он не вытирал её, точно не замечая.

– Вы нехорошо себя чувствуете, Пётр Александрович?

Талызин негромко засмеялся медленным смехом.

– Нет, хорошо, – проговорил он. – Очень хорошо…

Штааль смотрел на него, разинув рот.

– Пален приехал?

– Приехал… Только что приехал, – заторопившись, сказал Штааль.

Талызин уронил на пол полотенце и направился к двери. На пороге он остановился, провёл растерянным взглядом по комнате, поднял с полу мундир и, не надевая его, вышел в коридор с улыбкой, которая надолго запомнилась Штаалю.

XXXV

– Дело сделано, Талызин. Советую более о нём не думать и не наносить себе прискорбия. Теперь должно то оправдать, что без оправдания плодоносным трудом будет историей признано как преступление бессмысленное.

Пален встал и прошёлся по комнате. Лицо у него было усталое, не такое, как там на лестнице, где его видел Штааль.

– Не стану уверять вас, что я вполне спокоен душою, – сказал он, останавливаясь перед высоким креслом, в котором, откинув мокрую голову на спинку, неподвижно сидел Талызин. – Скажу вам и более ещё: опасаюсь, что мы ошиблись. Страх Александра скоро пройдёт… Что, ежели дворянство нас не поддержит, вечно помня дедовские нравы?

– Поддержит? – переспросил хрипло Талызин. – Это Зубов, что ли? Он поддержит…

– Да, вы правы. Дураки сносны, злые вдвое, но нет хуже злого дурака… Людей не вижу… Не в безумии Павла было бедствие отечества, а в том, что безумец мог пять лет миллионами тирански править, считая подданных за рабов, удовлетворяющих его прихотям. Необузданная единодержавная власть ханская должна быть уничтожена. Ежели российское дворянство не возьмётся довершить наше дело, кто знает, быть может, на сто лет отстанет наше отечество!.. Александр не надёжен, я теперь вижу ясно. Он меня ненавидит. И не он один. Уже зовут меня старым временщиком. Воскресает Кромвель от гроба. Уже пущен слух, будто хотел я ночью вас предать, ежели не удастся дело. Хорошо? – Он засмеялся и уселся в кресло у окна. – Веселонравные люди!.. Есть, правда, ещё мне кое о чём с противниками молвить слово… Но я более был чем нерасчётлив, что не заставил Александра написать бумагу, которая с ясностью его роль указывала бы. У Панина кое-что есть. Да боюсь, не мало ли для совершенной ясности?..

– Вы когда его в последний раз видели? – спросил вдруг Талызин.

Пален нахмурился:

– Часа за три перед ужином… Но решительный разговор имел в четверг.

– О чём?

– Да вы знаете… Я застал его мрачным ещё более обыкновенного. Он вдруг запер дверь и молча так на меня смотрит. А на лице выпечатаны страх и ненависть. «Господин фон Пален, где вы были в 1762 году?» (Пален вдруг очень похоже воспроизвёл голос императора Павла. Талызин вздрогнул и наклонился вперёд). – «Здесь в Петербурге, ваше величество. Но что вам угодно этим сказать?» – «Вы участвовали в заговоре, лишившем жизни моего отца?» (по лицу Палена пробежала лёгкая судорога). – «Нет, ваше величество, я был только свидетелем переворота. Почему вы мне задаёте этот вопрос?» – «Почему? Вот почему: потому, что хотят повторить 1762-й год. Меня хотят убить!» – почти истерически вскрикнул Пален. Он быстро встал и снова зашагал по комнате.

– К счастью, я не потерялся. Я сказал ему, что сам участвую в заговоре, дабы в нужную минуту вас схватить. Вы видите, я сохранил обладанье собою, а на нужные вымыслы всегда бывал способен. Но чего мне это стоило! – опять вскрикнул он и замолчал. Талызин смотрел на него в упор.

– Помните твёрдо, Талызин, – уже спокойно сказал, останавливаясь, Пален. – С волками жить, по-волчьи выть. Однако цель наша была чистая. В том вижу я многое, хоть неуспех и сразит в истории наше дело. Пусть как угодно нас судят потомки, и о них не так я забочусь. Но сказал бы им я лишь одно с достоверностью: дай Бог, чтоб всегда в России было поболее людей, которые, ни крови, ни грязи не опасаясь, всеми способами, зубами, когтями, чистый замысел отстаивать бы умели…

XXXVI

Стук в дверь разбудил Штааля. Он поднял голову с подушки, приподнялся на локте и растерянно прислушался. «Да, это моя спальная. Я дома. Павел убит и никакой дыбы… Но стучат… Ну и пусть стучат…» Он снова опустил голову на подушку Стук усилился. Штааль выругался, ступил, морщась, босыми ногами на холодный пол, надел туфли, раздавив пятками войлочные задки, и, зевая, пошёл открывать дверь, шаркая по полу плохо надетыми туфлями.

– Кто там? – сердито спросил он, отодвигая запор, но не выпуская его из рук, по приобретённой в последние дни привычке.

– Cest moi, mon cher, ouvrez sans crainte,[331] – сказал старческий голос. Штааль с удивлением открыл дверь. Перед ним стоял Пьер Ламор.

– Вы спали? Извините меня, пожалуйста, – сказал он.

Смущённо застёгивая на груди рубашку, Штааль заторопился, впустил старика и, быстро пробежав вперёд, пригласил гостя в кабинет «Чего ему надо! Ведь ещё утро. Эх, забыл я шлафрок порядочный купить».

Он кое-как оделся, надел туфли как следует и вышел в кабинет к Ламору. «Угостить его, что ли? Есть мадера… Обойдётся… Да и день не такой».

Ламор, как оказалось, уже знал об убийстве императора; знал, по-видимому, и об участии в деле Штааля. Тем не менее он угрюмо попросил его всё рассказать подробно. Во второй раз рассказ Штааля вышел эффектнее, чем в первый. Он не говорил прямо, что принимал участие в цареубийстве, но сцену в спальной изложил с такими подробностями, что в выводе не могло быть сомнения. Тон его речи был довольно беззаботный, местами почти удалой. Штааль даже прервал на минуту рассказ и спросил гостя развязно:

– Vous ne prendrez rien? Un verre de Madere?[332]

Ламор покачал голового.

– А ведь вы были правы, – сказал Штааль улыбаясь, – вы были правы, помните, мы беседовали с вами в Михайловском замке: я уже тогда принимал ближайшее участие в заговоре.

– Ну что ж, и поздравляю вас, – мрачно сказал Ламор. – Очень, очень умно… Убили тирана, да? Одного тирана вынести можно, а десять тысяч – гораздо труднее. У нас в 1793 году в каждой деревне правили деспоты, – вышедшие из низов, тупые, озлобленные, невежественные… Поверьте мне, мой друг, всё на свете лучше революции. А вы теперь от неё на волосок. Искренне желаю Александру спасти от неё и себя и Россию. Его положение, конечно, ужасное… Что ему было делать? Говорят он умный и талантливый человек. Очень вам советую поладить с новым царём. Другой такой ночи, как нынешняя, Россия не вынесет… Да, в самом деле, что ему было делать, бедному юноше? – повторил Ламор и задумался.

– Будет война, долгая война, – сказал он решительно.

Штааль с лёгкой улыбкой развёл руками, как бы показывая, что это уже зависит не от него, или, по крайней мере, не от него одного, хоть он и всё сделает для предотвращения войны. Впрочем, он плохо понимал связь между войной и убийством императора Павла. «С Англией, что ли, война? Да ведь говорят будто англичане дали деньги на дело…»