Сожженные мосты - Александр Маркьянов

Бросив машину у ворот — никуда не денется, а ждать пока откроют не хотелось, молодой граф вихрем пронесся по посыпанным песком дорожкам парка, по мраморным, ведущим к главному входу ступеням — их было ровно двадцать. Только в кабинете — святилище, где имел право находиться только старший мужчина из рода Комаровских, он немного успокоился.

Он не питал никаких иллюзий насчет своей барышни. Все что их держит вместе — с ее стороны по крайней мере — это секс и опасность. Больше ничего. В каком-то смысле для нее связь с москалем, ненавидимым всем высшим светом Варшавы — это вызов обществу. Наверное, она по своему любит его, нельзя же так без любви…

А он? Нужно ли ему все это?

У графа Ежи в Санкт-Петербурге был друг. Как ни странно — не военный, музыкант из богатой еврейской семьи, уже концертирующий. Он говорил, что в иврите, языке на котором говорят евреи, есть слова, полный аналог которым в русском языке подобрать очень сложно. Одно из таких слов — истратился. Истратился — значит растратил самого себя на мелочи, и когда перед тобой действительно что-то важное и ценное — тебя уже нет, ты пустая оболочка, красивый воздушный шарик, который выпустил весь воздух и не осталось ничего, кроме сдувшейся резиновой шкурки.

Может быть — он и впрямь — истратился?

Граф Ежи, как и многие другие офицеры гвардейских полков в Санкт-Петербурге пользовался изрядной популярностью. Русский свет никогда не отличался особо пуританскими или стыдливыми манерами, и даже приход новой, староверской императорской династии ничего не изменил. А некоторые новые… средства предохранения от нежелательных последствий близкого общения с противоположным полом — и вовсе сделали светскую жизнь веселой и интересной. Дамы высшего света вели нескромные дневники, хвастались перед подругами своими достижениями, некоторые ставили себе цель переспать со всеми молодыми офицерами того или иного полка — и нередко достигали этой цели. Граф Ежи как и его сослуживцы никогда не были против этого, наоборот — очень даже за — но сейчас он впервые пожалел об этом. Потому что сейчас — он это чувствовал — он истратился, внутри него не осталось ничего такого, что он мог бы положить на алтарь любви и сказать: это — для тебя. Все то, что он сейчас отдавал ей — точно так же он отдавал и десяткам других дам.

Но все равно — он ее любил. И просто так это оставлять — не хотел.

Вариантов действий, в сущности, было немного. Первый — выбить из нее правду, кто продает ей наркотики, а потом навестить этого пана. Или паненку, неважно. Как ни странно — граф Ежи даже не подумал обратиться в полицию: как и всякий шляхтич, он презирал полицейских и считал, что все проблемы он должен решать сам. Другой вопрос — как выбить, ведь добром она не скажет, а вожжами отхлестать — так она его сама об этом недавно просила.

Нет, добром она не скажет — из принципа. Не захочет, чтобы кто-то лез в ее личную жизнь.

Второй вариант — узнать как-то самому. Проследить, что ли? Граф Ежи не знал, как следить, но иного выхода у него не было.

С этой мыслью граф Ежи сделал и вовсе несусветное, святотатственное — он открыл ящик письменного стола, который имел право открывать лишь отец. Рука нащупала шкатулку из черного дерева, которую он видел всего один раз — но знал, что там лежит.

В шкатулке лежал роскошный, времен еще второй отечественной войны офицерский короткоствольный Наган — оружие, оставшееся еще от прадеда. Прадед графа Ежи, лейб-гвардии поручик Влодзимеж Комаровский в составе гвардейской кавалерии брал Багдад. Оружие это ему вручили уже потом, несколько лет спустя, и вручал его прадеду лично фельдмаршал Корнилов. За заслуги, которые не могут быть поименованы в приказе — прадед так и не открыл этой тайны никому. Тускло блестела серебряная планка с русским двуглавым орлом, напоминая о героизме старых времен и о старых бойцах, оставивших им величайшую империю в мире. На фоне этого, все сомнения и метания вдруг показались молодому графу Ежи такими низкими и недостойными — что ему стало стыдно.

— Прости… — тихо сказал он, пряча Наган за пояс — прости, но мне он очень нужен.

Патроны — они лежали рядом, семь отполированных до блеска золотых цилиндриков — он брать не стал, эти патроны старше его. Купить в оружейном магазине, многие любят этот безнадежно устаревший револьвер и патроны к нему изготавливаются и продаются. Захлопнув шкатулку, он бережно убрал ее обратно. У двери кабинета остановился, подумал, достал револьвер из-за пояса и переложил в карман брюк — туда он лег идеально.

Старый Бронислав ждал его у парадной двери, и губы его дрожали.

— Пан Ежи, я…

— Ты правильно поступил, Бронислав — перебил его Ежи — только надо было сказать мне — а не отцу. А теперь дай мне пройти, я спешу.

С высоты парадного входа старик Бронислав наблюдал, как его воспитанник, с которым они еще десять лет назад бродили по лесам в поисках грибов вскочил в машину, словно в седло жеребца, с ходу газанул, развернувшись с ручником на пятачке. Он хорошо знал Ежи и знал, что тот задумал что-то неладное. И знал — что если он задумал что-то неладное — остановить его не сможет никакая сила в мире.

— Да хранят тебя Дева Мария и святой Йезус — старик перекрестил своего воспитанника, хотя тот уже давно сорвался с места, и у кованых чугунных ворот после него осталась лишь медленно опадающее облако пыли…

20 июня 2002 года

Персия, Захедан

Остан Белуджистан

Как-то навалилось сразу всё…

Поездка в Багдад сорвалась под напором непредвиденных обстоятельств — на мое «срочно, лично в руки» неожиданно оперативно (в чем в чем, а в оперативности наш Певческий мост никак не упрекнешь) отреагировало мое непосредственное начальство, вызвав меня на разговор по ВЧ. На том конце провода был не товарищ министра по делам вассальных и дружественных государств, которому я непосредственно подчинялся — а лично господин министр иностранных дел, князь Борис Юсупов, который сидел на этом посту уже столько, что именно его, а не его постоянного товарища звали «несменяемым».

Поговорили — разговор получился в чем-то тяжелым, министр с ходу обвинил меня, что я «нагнетаю», и не желаю развивать и углублять сотрудничество со страной, а вечно выискиваю какие-то мерзости. Смог ответить только то, что дипломатия в розовых очках еще ни одну страну не доводила до добра, и если господин министр сомневается — то лично может совершить вояж по Персии и убедиться в правдивости моих посланий. Благо его, как потомка Пророка Мохаммеда[319] примут здесь со всем почтением. К тому же — раздраженную ноту британского Двора мне вручили, и с этим надо было что-то делать. Приглашение посетить страну было несомненной дерзостью, но князь Юсупов отреагировал на нее на удивление вяло и дал мне поручение совершить вояж по западным провинциям страны чтобы лично убедиться в беспочвенности опасений британского двора. На мой вопрос что я должен ответить британскому посланнику, сэру Трэвису князь раздраженно ответил, что на британскую ноту ответят надлежащие люди в надлежащее время и в надлежащем месте. В принципе он был прав, хотя протокол нарушил не я, а британцы и спускать на меня за это свору собак было явной несправедливостью.

Но согласно первой административной мудрости — начальник всегда прав.

Делать было нечего, господин министр подчеркнул, что задание я обязан исполнить лично, и потому сегодня, с самого утра я собрал некоторое количество припасов в корзину — холодильник, разыскал два больших термоса и попросил наполнить их кофе, потом позаимствовал у Марины внедорожник (лететь самолетом или вертолетом я так и не решился — непонятно что и как, слишком заметно), оставив ей взамен три авто — Руссо-Балт, Хорьх и БМВ, что вызвало у нее немотивированную вспышку гнева. Она вообще очень правдоподобно играла роль моей супруги, настолько правдоподобно, что я замечал, как во время выяснения отношений прислуга старалась не показываться на глаза. Оно и понятно — здесь, в мусульманской стране как то не принято, чтобы супруга так разговаривала с супругом, да и вообще — чтобы женщина так разговаривала с мужчиной. Эмансипация, так ее…

Что же касается Марины — то время она проводила весьма плодотворно. Каким-то образом она познакомилась с супругой австрийского посланника, которая была ее ровесницей (сам посланник был старше меня на двадцать с лишком лет), и теперь почти все время они проводили вместе. К счастью куда-то испарился граф Арено, избавив меня от тягостного разговора и возможно дуэли. Он не просто испарился — с его отсутствием итальянское посольство почти прекратило работать, устроив себе рабочий день в пять часов. Понять не могу этих итальянцев: если они так работают, то как же они выстроили себе державу с колониальными владениями? Где те гордые римляне, в свое время державшие в кулаке весь цивилизованный мир? Разве можно быть империей, живя в удовольствие — ведь империя это прежде всего долг, это ноша. Воистину, из всех государств, претендующих на наследие римлян, более всего достойны его германцы, потом — мы, русские, и только потом — сами римляне…[320]