За правое дело - Василий Гроссман

Его поразило, что маленькие жужжащие козявки, бегущие следом за танками, и были причиной тех страшных горестей, разорения и мучений, которые он видел и о которых слышал.

Тревожное, дикое несоответствие между огромностью беды и маленькими суетливыми существами, принесшими эту беду.

Конаныкин был опытен в деле войны, и когда немцы, окружив батальон, открыли огонь, он сказал вслух, обращаясь к самому себе:

— Вам ясно, товарищ лейтенант?

Вместе с вестовым он дополз к ящику с гранатами, ставшему главной ценностью мира, и подтащил его на командный пункт.

Проползая мимо красноармейцев из штрафного отделения, он добродушно и спокойно сказал им:

— Ну, держитесь, ребята, сейчас для всех амнистия будет.

И эта грубая, но добродушная шутка, произнесенная с немыслимым спокойствием, ободрила людей.

Конаныкин во время огневого налета наблюдал за штрафниками, он заранее разместил их поближе к командному пункту. Он видел, как один все поглаживал рукой зеленое тельце гранаты, второй судорожно вытаскивал из кармана сухари, пихал их в рот, видимо, жевание утешало его; третий то дергался всем телом, то обмирал в неподвижности, четвертый стучал носком сапога по кирпичу, словно хотел раздолбить его, пятый разевал рот и затыкал пальцами уши, шестой все время быстро шептал — не то молился, не то ругался.

«Так и не взяли их у меня, пришлось с ними в бой вступать,— думал Конаныкин,— такое мое счастье, герои один в один».

В штрафном отделении были красноармейцы — частые нарушители военной дисциплины, а один, штрафник, белокурый, картавый, с прищуренными светло-голубыми глазами, Яхонтов, был необычайно нахальный и упрямый тип. Штрафники всегда держали Конаныкина в раздраженном состоянии, всегда с ними происходили нелады — один потерял красноармейскую книжку, второй попался командиру полка без поясного ремня, третий отстал на марше; а нахальный Яхонтов умел жалобить деревенских женщин, и они его поили самогоном. Командир взвода писал о нем в рапорте: «Яхонтов шибкого поведения насчет вина».

Но сейчас Конаныкин не мог почему-то вызвать в себе раздражения ни против них, ни против Филяшкина, замешкавшегося с откомандированием штрафников; он подумал об их судьбе — и ему стало жалко их.

Кто-то тронул его за плечо — он оглянулся и не сразу узнал в потном, перепачканном землей человеке комиссара батальона Шведкова.

— Какие потери, как моральное состояние людей? — спросил комиссар, жарко дыша в ухо Конаныкина.

— Состояние здоровое, драться будем до конца,— ответил Конаныкин и выругался — снаряд разорвался совсем рядом.

Необычайную, несвойственную ему уверенность в людях и дружбу к людям чувствовал Конаныкин. Он обычно делил все мужское население Советской страны на две половины: первые — люди, служившие в кадрах до войны, вторые — никогда не служившие в кадрах.

Служившим в кадрах до войны он отдавал все преимущества… И здесь, среди развалин, деление это исчезло.

Когда Шведков, расспросив его, сказал: «Ну, желаю тебе» — и пополз в роту Ковалева, Конаныкин умиленно подумал: «Ой, славный, боевой орел, хотя в кадрах и не служил».

И ему показалось естественным, что комиссар Шведков, ушедший перед атакой в штаб полка, очутился снова в батальоне и ползал под огнем по переднему краю, уверенно, душевно говорил с командирами и бойцами.

Но Конаныкин не смог по-новому ощутить, проверить свое чувство к людям — он был убит за несколько минут до начала немецкой атаки.

Серый граненый танк с черным крестом на широком покатом и низком лбу рывком всполз на невысокий кирпичный вал, замер в неподвижности, но чувствовалось, он дышал, озирался.

Казалось, не люди правят его осторожными и недоверчивыми движениями, бесшумным медленным вращением орудийной башни, шевелением хищного пулеметного зрачка в прищуренном стальном глазу. Казалось, это живое существо, со своими глазами, мозгом, ужасными челюстями, когтями и не знающими усталости мускулами.

Леденея от волнения, белокурый наводчик противотанкового ружья изготовился для стрельбы. Медленно, невероятно медленно приподнял он приклад — и дуло противотанкового ружья опустилось, затыльник приклада вжался в плечо, и это прикосновение немного успокоило стрелка. Он прижался щекой к прохладному прикладу, и его глаз увидел через овражек прорези прицела припудренный розовой кирпичной пылью, низкий, покатый, обезьяний лоб танка, закрытый прямоугольный люк, потом медленно выплыла боковая броня с бугристым пунктиром клепки, сверкающая серебром гусеница, натеки масла. Подушечка пальца, едва касавшаяся спускового крючка, стала плавно нажимать, и крючок мягко подался. Испарина выступила у наводчика на груди, инстинктом он понял, что дуло ружья устремлено в эту секунду на самую незащищенную часть стальной серой шкуры.

Танк шевельнулся, башня медленно поплыла, и орудие плавно повернулось в сторону лежащего под кирпичной горкой человека,— оно словно ноздрей вынюхивало жертву.

Боец, не дыша, продолжал жать на спусковой крючок, и вдруг курок сорвался с боевого взвода, мощная отдача ударила по плечу и по груди, как кулаком встряхнула его.

Всю свою силу, все напряжение страсти вложил боец в этот выстрел, но он промахнулся.

Танк весь вздрогнул, точно рыгнул, белый, ядовитый огонь мелькнул из орудийного дула. За спиной, справа, взорвался снаряд. Наводчик подал затвор вперед, дослал черноносый бронебойный патрон, снова прицелился и выстрелил — и снова промахнулся,— он видел, как взлетело облачко вокруг разбитого камня в нескольких метрах от танка. Танк пустил пулеметную очередь, железная стая, скрежеща, пронеслась над припавшим к земле наводчиком. В отчаянии, уже напрягая все без остатка духовные силы, он вновь дослал патрон и снова выстрелил.

На серой броне мелькнул яркий синий огонь; наводчик, вытянув шею, смотрел, не показалось ли ему,— яркий василек вспыхнул на танковой стали и сразу же исчез. Но вот потек жиденький желтенький дым из люка и башни, послышался грохочущий, хрустящий треск — то, видимо, рвались внутри танка заряженные пулеметные ленты. Вдруг быстрое черное огненное облако взлетело над танком, и раздался оглушительный взрыв.

Боец в первый миг не понял: он ли причина этого взрыва, связано ли это черное облако с синим огоньком, блеснувшим на броне… Потом он зажмурился, приложил голову к противотанковому ружью, долгим поцелуем, губами и зубами, прижался к широкой, пахнущей пороховым газом, вороненой стали.

Когда он поднял голову, то увидел дымящийся, развалившийся от взрыва боекомплекта танк: развороченный бок, съехавшую на танковый лоб башню, поникшую пушку, уткнувшуюся хоботом в землю.

Забыв об опасности, наводчик привстал, страстным шепотом повторяя:

— Это я, я, я!

Потом он снова лег, картаво крикнул соседу:

— Прошу вас, обойму БС {313} заимообразно!

Никогда, пожалуй, за всю свою многосложную, пеструю жизнь не испытал он такого счастья, как в этот миг. Сегодня дрался он не за себя, а за всех. Мир, обманывавший его, и мир, который он хотел обмануть, исчез.

Шла смерть, и боец сразился с ней один на один. Его подручный Жора был убит, его командира Конаныкина убило осколком за несколько минут до танковой атаки, его командир отделения умирал, придавленный многопудовой кирпичной глыбой, не мог приказывать и не мог даже хрипеть. А боец остался со своим ружьем. Кого вспомнил он в эти минуты? Вспомнил он отца, мать? Он и не знал их.

[Отец его, чиновник адмиралтейства, и мать погибли от сыпного тифа на станции Мелитополь во время гражданской войны, пробирались из Петрограда на юг. Он, двухлетним ребенком, попал в детский дом. Однажды, когда он учился в железнодорожной профшколе, ему приснился в общежитии нелепый сон: он в обшитом кружевом передничке стоит на скользком паркетном полу, держит руками длинные теплые собачьи уши, и прямо в глаза ему смотрят мутные собачьи глаза, шершавый язык лижет его щеку. Потом женщина всплеснула руками, унесла его, прижимая к скользкому на груди шелку, а он дрыгал ногами и кричал.] {314} Он учился, потом бросил учение, начал работать, женился, потом бросил жену, оставил работу, свихнулся, стал пить. Война застала его в трудовом исправительном лагере. Он написал заявление — и его отправили на фронт, дали возможность заслужить себе прощение.

В этот день он подбил танк и был ранен в ногу осколком — знал, что после этого с него снимут судимость. Но он не думал об этом, когда увидел среди развалин второй танк.

Спокойный, уверенный в своей силе, осчастливленный успехом, стал он, заранее торжествуя, готовить выстрел, но пулеметная очередь опередила его. Санитары, найдя его еще живого, с перешибленным позвоночником и развороченным животом, уволокли на шинели.