Тайная история Марии Магдалины - Маргарет Джордж

О, слава Богу, что Элишеба осталась в Тивериаде, а не бежала, например, в ту же Магдалу. Ибо в Магдале все закончилось страшной резней. Город отказался покориться и выдать мятежников, после чего Тит, заявив, что рука Рима настигнет его врагов повсюду, бросил легионы на штурм. Кровопролитное сражение развернулось не только на суше, но и на озере, что было явлено мне в том давнем видении. Тысячи людей пали, а поверхность Галилейского моря обагрилась человеческой кровью и окрасилась в ярко-красный цвет, уподобив его чудовищно вспучившемуся рубину.

Ворвавшись в город, римляне, ожесточенные сопротивлением, обрушили свой гнев на всех без разбора, не различая мятежников и мирных обывателей. Многие дома были преданы огню и обращены в руины. Неужели и мой старый дом, и отцовский склад, и дом Илия, где жила Дина— все это погибло?

Разрушение и уничтожение приняли такой размах, что Веспасиан учредил трибунал, призванный решить судьбу жителей города, в том числе и невинно пострадавших. Понимая, что люди, оставшиеся без крова и средств существования, поневоле прибьются к мятежникам, и, не желая допустить этого, он принял к исполнению жестокий и коварный план одного из своих советников. Уцелевшим горожанам было обещано прощение и вспомоществование при условии переселения в Тивериаду. Повиновавшихся согнали на тамошний стадион, после чего старых и больных безжалостно перебили, шесть тысяч самых крепких молодых людей угнали на строительство канала, который рыли в Греции по приказу Нерона, а еще тридцать тысяч мужчин и женщин обратили в рабство.

Такова была прискорбная участь моего родного города. С тех пор я больше уже не звалась Марией из Магдалы, ибо моя Магдала подверглась разрушению.

Сорок дней мы соблюдали траур, оплакивая нашу страну и города, и горе наше невозможно было описать словами. И все это время я неустанно молилась о безопасности Элишебы, возлагая все свои надежды на то, что она, благодарение Богу, жила в Тивериаде, а не в злосчастной Магдале.

Римляне неотвратимо продвигались на юг, пока не достигли Иерусалима. Длившаяся почти год битва за священный город описана в хрониках и, в отличие от битвы при Магдале, известна во всех подробностях. Каждый квартал, каждый превращенный в крепость дом приходилось брать штурмом. Под конец голод довел уцелевших жителей Иерусалима до животного состояния, уничтожение же храма явилось даже не результатом обдуманного намерения: факел, случайно брошенный каким-то солдатом, вызвал пожар, не пощадивший красу и славу Израиля. Все, что находилось внутри, погибло в огне, а когда несколько дней спустя по обугленным руинам прошагали легионеры, они попирали ногами разбитые таблички, некогда горделиво возвещавшие, что всякий, не принадлежащий к народу избранному и вступивший на эту священную землю, встретит смерть.

Так прекратил существовать храм, со всеми своими запретами, ограничениями, правилами, жертвами и надеждами, со своей великой и долгой историей. Его гибель стала самой большой потерей на многовековой памяти еврейского народа.

Весь город, кроме трех оборонительных башен, оказавшихся захватчикам не по зубам, сровняли с землей, жителей, чудом переживших осаду, голод, штурм и резню, обратили в рабство. Золотые меноры и другую драгоценную утварь Тит отправил в Рим, дабы продемонстрировать народу во время триумфального въезда в город. Священные предметы были подвергнуты поруганию и выставлены на потеху рукоплещущей толпе язычников.

Наш молитвенный дом, духовный центр нашего мироздания, тоже погиб. Что нам следовало делать теперь? Без Иерусалима, без якоря, крепившего нас к материнской церкви, мы дрейфовали на волнах, не зная, к какому берегу прибиться.

А как обстояло дело с дочерними церквами, учрежденными за рубежами Израиля? Многие общины, основанные Павлом, в первое время после его смерти испытывали значительные трудности. Иерусалимская доктрина жесткого следования Закону за время его десятилетнего пребывания в узилищах набрала силу, тогда как будущее учения Павла, более терпимого и, как оказалось, более прозорливого, представлялось туманным. Однако с падением Иерусалима все изменилось в мгновение ока. Из всех течений христианства именно учение Павла пережило тяжкие времена лучше всего, и с тех пор брешь между материнской и дочерней религией стала столь широкой, что даже самые доброжелательно настроенные люди, глядя с одной ее стороны, не могли увидеть своих братьев, находившихся на другой.

Мы оставались в Пелле десять лет. Через пять лет после падения Иерусалима Симеон собрал маленькую группу единомышленников и заявил, что намерен вернуться в священный город, который в ту пору медленно и мучительно возвращался к жизни. Мы с Иоанном решили отправиться в Эфес. Матфей, Симон и Фаддей умерли в Пелле, так что нас, первых учеников, осталось только двое.

— Почему в Эфес? — удивился Симеон. — Почему бы вам не вернуться в Иерусалим?

— При Павле церковь в Эфесе была крепка, — пояснил Иоанн, — сейчас же она пребывает в упадке и может вовсе исчезнуть. В городе очень сильно влияние культа Артемиды, которому трудно противостоять. Между тем Эфес важен хотя бы по своему расположению: оттуда удобно держать связь с другими церквами того края. Павел в свое время создал общины в Дервии, Листре, Иконии, Антиохии Писидийской, а сейчас мы даже не имеем известий о том, что там происходит.

— Надеюсь, вы не собираетесь лично совершить обход всех этих общин, — пробурчал Симеон. — Вам очень повезет, если вы доберетесь до Эфеса.

— Они еще вполне способны ходить— буркнул Иоанн, глядя на свои обутые в сандалии ноги.

— Эй, да тебе ведь почти восемьдесят!

— Когда вершишь Господень труд, это не возраст, — указал Иоанн, — Моисею было восемьдесят, когда он противостоял фараону. А как насчет Халева, знаменитого Моисеева воителя? Вспомни, что он сказал Иисусу Навину. «Вот, мне восемьдесят пять лет; но и ныне я столь же крепок, как и тогда, когда посылал меня Моисей: сколько тогда было у меня силы, столько и теперь есть для того, чтобы воевать».[86]

— Ну и что было потом? — спросил Симеон.

— А ты что, не знаешь? — удивился Иоанн. — Он победил. Поле боя осталось за ним.

— Ну-ну, — покачал головой Симеон. — Может быть, тебе стоило бы сменить имя на Халев?

— А что? — отозвался Иоанн. — Осталось еще немало битв, в которых надо сразиться. И я, признаться, по-прежнему рвусь в бой.

— Мария, ты хорошо подумала? — спросил Симеон. — Твои знания и преданность очень пригодились бы нам при восстановлении общины в Иерусалиме.

— Спасибо на добром слове, — сказала я. — Но я чувствую себя призванной идти вперед, в будущее. А Иерусалим… это мое прошлое.

Я была связана с ним с детства, с первого посещения, помнила происшествие с Иоилем, не говоря уж обо всем, что имело отношение к Иисусу. Но я хотела чего-то нового, потому что в свои немолодые годы боялась не выдержать, если на меня обрушится груз воспоминаний. Мне следовало подобрать место, с которым меня ничто не связывает.

Эфес прекрасный город но путь до него был нелегким и занял немало времени. Мы брели пешком, вместе с вызвавшимися идти с нами единоверцами. Доковыляв до Тира, мы сели на корабль, медленно плывший вдоль побережья. Опасаясь штормов, капитан не уводил его далеко в море, так что земля всегда оставалась на виду. Мы миновали Киликию и Антиохию, устье реки Кидн, на которой расположен родной город Павла Тарс, и так, бултыхаясь вдоль выступающей громады Азиатского материка, мы в конце концов добрались до конечной цели нашего плавания. Корабль пришвартовался в гавани, и мы на дрожащих, отвыкших от ходьбы ногах спустились на пристань. С первого взгляда этот провинциальный, но большой римский город поразил нас своим богатством и изысканностью. Широкая улица, вымощенная мрамором и называвшаяся Портовой дорогой, вела в центр города, где находился огромный, великолепный театр. По обе стороны улицу обрамляли арочные колоннады, а освещалась она пятьюдесятью фонарями на высоких столбах.

— Вы идете там, где прогуливались Антоний и Клеопатра! — выкрикнул один из уличных торговцев. — Разве это не пробуждает волнение в крови?

Он протянул мне пригоршню крохотных флакончиков с ароматами.

Я не удержалась от смеха. Это был добрый знак. Видно, жители Эфеса — неисправимые весельчаки и жизнелюбы, если в первые же минуты пребывания в городе я наталкиваюсь на умника, норовящего продать семидесятипятилетней старухе ароматические снадобья, да еще и напоминающего ей о Клеопатре.

— Тебе непременно нужно взять хотя бы скляночку, — не унимался зазывала. Он открыл один из своих флакончиков и помахал им перед моим носом.

— Сынок, — покачала я головой, — ну, какой мне, старухе, прок от благовоний? Твои снадобья для покупательниц помоложе.