Маленький Большой человек - Томас Бергер

Но Тому Кастеру досталось очень крепко. Он напоминал кровавый обрубок на мясницкой колоде. Я бы ни за что не узнал его, если б не его инициалы, вытатуированные на руке рядом с богиней Свободы и американским флагом. Его белокурый скальп содрали до самой шеи, череп раскроили, а живот распороли от грудины до паха, а там… нет, не хочу больше об этом, просто пусть его случай — то, как его изувечили — представит вам картину всех изувеченных, хотя его, судя по тому что я видел, обезобразили едва ли не больше всех. Помните, Ботси рассказывал, что Дождь В Лицо поклялся вырезать сердце Тома и съесть? Судя по всему, он вполне мог это сделать, хотя в последующие годы и отрицал.

Так что я просто содрогался от ужаса, когда забрался на вершину горки, и это меня, скорей, вел Старая Шкура Типи, а не я его, потому что если индейцы такое сотворили с Томом, то до чего же ужасен должен быть жребий генерала…

Мы пробрались через завал из конских трупов, которые из-за того, что стали разлагаться — ведь уже прошли сутки — распухли; запах — жуткий; тут были и бледные тела солдат, разбросанные вокруг как кукурузные початки. Какое-то время царила полнейшая тишина, но, наверно, мне это просто показалось, так как дул лёгкий ветерок и через какой-то миг я уловил равномерный шорох.

Потом я разглядел, что это было: ветер носил по земле сотни зеленых бумажек и время от времени какую-нибудь из них задувало на обнажённый труп, чтобы придать тому благопристойность. Это было то жалованье, выплату которого Кастер задержал и которое распорядился выдать только на следующий день после того как выступили из форта Линкольн. Индейцы находили деньги, когда грабили трупы, и выбрасывали прочь, как и другие бумажки, которые им попадались: любовные письма, приказы и тому подобное — и все это ветер разносил по местности, придавая ей сходство с заброшенным местом пикника там, где ни один из трупов не был изувечен, и тела погибших можно было принять за просто спящих, если б из них не торчали стрелы.

У лейтенанта Кука сняли скальп не только на голове, но и срезали кожу с одной щеки, где росли котлетообразные бакенбарды. Келлогг, парень из газеты, лежал на том самом месте, где я видел, как он упал, полностью одетый, непокалеченный.

Старая Шкура Типи сказал:

— Отведи меня к бывшему Длинноволосому.

Нелегко опознать голого мертвеца. У трупа индивидуальное стирается и становится каким-то неотчетливым; они все какие-то похожие, как люди в турецких банях, только при этом ещё и неподвижные.

Но в конце концов я всё же увидел Кастера; руки его по-прежнему были разбросаны в стороны, как у распятия, совсем в той самой позе, как когда он упал; он лежал на останках двух кавалеристов, наверно, его на них скинули, когда раздевали. На груди слева у него виднелась крошечная дырочка, а ещё одна была на виске с той же стороны. Из первой раньше проступило очень много крови, а из второй вообще ни капли. Думаю, что эту вторую он получил после, когда все пали и индейцы объезжали поле сражения, стреляя в каждого, чтобы добить наверняка.

С него не сняли скальп и тело не увечили. Меня удивило выражение его лица. Клянусь, на нем все ещё была смутная улыбка, как всегда ироничная и самонадеянная.

— Вот он, — сказал я Старой Шкуре, взял его за руку и подвёл к телу. Подойдя к Кастеру, вождь наклонился и быстро ощупал его голову. Что-нибудь злобное, мерзкое я бы ему сделать не позволил, но я знал, что он не собирается этого делать; он просто рассматривал покойного генерала так, как это делают слепые. Потом он выпрямился и говорит:

— Это тот самый человек, который был предводителем солдат на Уошито?

— Да.

— И на Песчаной речке перед этим?

— Нет, там был другой.

— А-а-а, — он кивнул древней головой в большом военном головном уборе, и перья убора наклонились все как одно подобно тому как в небе стая птиц одновременно изменяет направление полета. Зрелище было очень красивым, и я о нем упомянул лишь ради контраста со всем остальным в этом мрачном месте. Здесь, на всем этом поле, не было кроме нас и мух больше ни одной живой души. Все индейцы ещё вчера унесли своих мёртвых и больше не возвращались сюда.

— Правильно, — говорит Старая Шкура Типи.

Концом лука он слегка дотрагивается до обнажённого белого плеча Кастера, нанося ему символический удар, и что-то говорит, обращаясь к останкам, и слова эти я не могу передать лучшим образом, чем так:

— Ты — плохой человек и мы отомстим тебе.

И всё… И мы направились назад, в стойбище, только я все ещё находился под впечатлением от этой трагедии и этого триумфа. Кастер должен был умереть, чтобы склонить меня на свою сторону, и в конце концов ему это удалось: не могу отрицать, что это действительно выглядело благородно — стать самому себе памятником.

И я поделился со Старой Шкурой Типи мыслью, которая пришла многим другим белым после того как мир узнал о Последнем Бое Кастера — только мне она пришла в голову раньше, ведь я был первым американцем, кто видел его лежащего мёртвым, точнее также как был последним, кто видел его живым — романтическая мысль, вполне в духе героического представления генерала о себе, которое он сумел навязать даже такому скептику, как я.

Я сказал:

— Его не скальпировали, дедушка. Индейцы почтили его как великого вождя.

Старая Шкура Типи улыбнулся и посмотрел на меня как на глупое дитя.

— Нет, мой сын, — сказал он. — Я ощупал его голову. Его не скальпировали только потому, что он стал лысеть.

Вернувшись в типи вождя, я сразу свалился с копыт, ну, а о том, как утром и днём двадцать шестого индейцы продолжали осаждать остатки Седьмого полка на холме Рино, вы можете прочитать; а потом по селению проскакали мальчишки, пасшие лошадей, с известием о том, что появились ещё «синие мундиры» и движутся со стороны устья вдоль речки Жирной Травы. Тотчас дали знать мужчинам, чтоб возвращались, а женщины за какие-то три четверти часа разобрали бесчисленные вигвамы, и мы выступили в направлении на юг; мы все, то есть тысячи индейцев и десятки тысяч животных — колонна мили на четыре: женщины и дети верхом на пони, с волокушами, расположились посередине колонны, а воины в качестве охраны спереди и сзади.

Все ещё разукрашенный и в наголовнике, я влился в личный состав семьи вождя и трусил на одном из его пони; вождь ехал рядом на другом, ну, и понятно, поблизости держались его жёны. Когда мы трогались, два-три индейца всё же скосили глаза в мою сторону, но петушиться никто из них не стал. Надо думать, драться к этому времени им наскучило и никто не хотел без особой нужды к тому переть на рожон. А я узнал кое-что новое: оказывается, индейцы не могут все свое внимание направлять на что-то одно, даже на победу.