Критика цинического разума - Петер Слотердайк

заботится только о том, чтобы достойно, сохраняя юмор и присутствие духа, встретить и засвидетельствовать реалии жизни. И у Брехта заявляет о себе сообразная современности бойцовская ирония – киническая ирония. Она не противостоит действительности, развивая в противовес ей «фантазии», она оказывает ей сопротивление в форме несопротивляющегося приспособления.

Образец такой иронии Брехт дал в известном авторском прологе к комедии «Что тот солдат, что этот»:

Господин Бертольд Брехт утверждает:

Что тот солдат, что этот.

И это – нечто такое, что может доказать каждый.

Но господин Бертольд Брехт докажет также после этого,

Что с человеком можно сделать сколь угодно много.

Здесь сегодня вечером человек будет перемонтирован,

словно автомобиль,

И при этом ровно ничего не потеряет.

Мы по-человечески сблизимся с человеком

и лучше познакомимся с ним.

Мы настоятельно, но не вызывая у него досады,

Попросим его приспособиться к ходу времени

И отпустить его прирученную рыбку на волю.

И во что бы его ни перемонтировали,

В нем никак нельзя будет ошибиться.

Если мы не будем хорошенечко присматривать за ним,

Его, чего доброго, превратят нам и в убийцу – в два счета,

не успеем мы и глазом моргнуть.

Господин Бертольд Брехт надеется, что Вы заметите,

Как почва у Вас под ногами уходит, словно тающий снег,

И, наблюдая за грузчиком Гэли Гэем, Вы заметите,

Что жизнь на земле – дело опасное.

Для кинических реалистов идея человеческой индивидуальности – в те времена, когда военная машинерия, потоки движения в больших городах и сорвавшийся с цепи аппарат производства используют отдельного человека как свой «материал», – уже не представляет собой «плодотворной гипотезы». Так попробуем же зайти с другого конца, освободившись от метафизики индивидуальности и от гуманистической ностальгии. «Что тот солдат, что этот». Какое же сценическое действо нужно для того, чтобы проверить истинность этой цинически критической тавтологии? В своем сценическом эксперименте Брехт дает мягкому и милому семейному человеку превратиться в кровожадного воина, «воодушевленного» «желанием вонзить… зубы в горло врага, первобытным инстинктом – убивать кормильцев семей, исполнять свою миссию». Каждый может, вне собственного Я, функционально быть еще и Другим, который всего в несколько приемов может быть превращен в «человеческую военную машину». Брехт сумел превзойти взывающие к прошлому жалобы на отчуждение – тем, что со всей жесткостью признал психологический функционализм. Вся соль заключается в том, что он здесь вовсе не хочет продемонстрировать редукцию цивилизованного человека к дикому зверю, а желает показать, если использовать его собственное бесстрастное выражение, перемонтирование, переделку гражданского обывателя в солдата, то есть вовсе не «регрессию», а простую передвижку компонентов, при которой «ровно ничего не теряется». Признание ценности индивида происходит лишь косвенно: драматург обращается к интеллекту зрителя и стремится побудить его отказаться быть «прирученной рыбкой», воспитанной буржуазной культурой, чтобы такой ценой вырваться из сети консервативных торможений и с головой погрузиться в столь же отвратительную, сколь и бьющую живым ключом современность.

8. Протезы – о духе техники. Функционалистские цинизмы II

В дело вступает Гете

Первыми завели неогуманистическую жалобную песню о современном отчуждении и об искалеченности индивида люди, вышедшие из войны целыми и невредимыми. В противоположном им лагере кинические виталисты (такие, как молодой Брехт, группы дадаистов и многие другие) пытались превзойти своим сарказмом ставшее очевидным с установлением нового общественного порядка обесценивание индивида. Устойчивой фигурой их мышления было осуждение или ироническое восхваление механизированного существования.

Для тех, кто реально перенес отчуждение тела, был покалечен и «перемонтирован», такие формы выражения – как в первом, так и во втором направлении – оставались скорее чуждыми. Есть всё же некоторая разница – предаваться критике культуры, сетуя на утрату индивидуальности, или реально пережить то, как в бою или на производстве ты лишаешься куска своего собственного («неделимого») тела. Статистика войны свидетельствовала: «Тринадцать миллионов убитых, одиннадцать миллионов покалеченных… шесть миллиардов выстрелов и пятьдесят миллиардов кубометров газа за четыре года…»[330] Каково приходилось тем армиям калек, которые после 1918 года заполнили свои отечества? Во всяком случае, некоторые из них не могли сказать ни слова о «перемонтировании» человеческого в современную эпоху – у них попросту не было ртов.

…Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим несчастным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в зарубцевавшееся отверстие, там, где некогда был рот (Эрих Кёстнер. Фабиан).

Описываемое Кёстнером происходило в 1931 году; прошло тринадцать лет после окончания войны, а нескончаемая агония ее жертв все еще продолжалась. Однако эти несчастные были упрятаны далеко от мира, который давно уже принялся вооружаться снова, – упрятаны в глухую провинцию, в стоящие на отшибе дома.

Для изувеченных фронтовиков война так и не смогла по-настоящему закончиться – пусть даже они и не принадлежали к числу тех обезображенных огнеметами людей, которым приходилось питаться через стеклянные трубочки. Рупором покалеченных на войне был журнал «Имперский союз. Орган Имперского союза немецких инвалидов войны и родственников павших», который с 1922 года регулярно выходил в Берлине. То, что и со страниц этого журнала раздавались голоса, призывавшие к реваншу, к скорейшей победоносной войне против Франции, сегодня может показаться нам трагически пикантным. Экономический кризис, начавшийся в 1929 году, оказался вдвойне тяжелым для инвалидов войны и семей погибших: он грозил сокращением, а то и полным прекращением выплаты и без того скудных государственных пенсий. Особенно острой ситуация стала в 1931 году, когда внепарламентское чрезвычайное постановление Брюнинга привело к радикальному сокращению бюджетных расходов, что вызвало резкие протесты Имперского союза. Стоит задаться вопросом: как много голосов инвалидов войны собрала партия Гитлера, когда она в 1932 году сумела привлечь к себе огромную массу избирателей, пострадавших от кризиса?

Для калек, вернувшихся с войны, специальные учебники по психотехнике давали рекомендации двоякого рода: железная воля к жизни плюс тренировка тела, которое следовало приучить к протезам. Оптимизм, с которым тогдашние наставники калек внушали своим подопечным позитивное умонастроение и радость жизни, сегодня кажется просто насмешкой. С убийственной серьезностью патриотические врачи, не чуждые черного юмора, обращались к калекам: и в будущем Отечеству потребуется ваша служба; и однорукие, и одноногие смогут сражаться дальше на производственном фронте. Великая машина не спросит, кто работает на нее – «индивид» или соединение человека с протезом. Что тот солдат, что этот.