Критика цинического разума - Петер Слотердайк

Даже самые привилегированные теперь сталкиваются с проблемой «отчуждения» или, как еще более резко выразился Ганс Фрайер, с проблемой «восстания рабов-средств против господ-целей». Склонные к рефлексии авторы больше не хотели ограничиваться чисто консервативным «нет» по отношению к технике. Преодолевая некогда существовавшее прекраснодушное отвращение, буржуазные размышления о технике ударяются в прямо-таки ее рьяное мазохистское восхваление. Философия нового реализма и близости к вещам, поскольку она философия инженерная, пробует сказать вымученное «да» новым неудобствам и неприятным ощущениям.

Ганс Фрайер, например, подозревает, что существуют более глубокие взаимосвязи между техникой и «сущностью человека». Дело не сводится только к тому, что старый город, традиционная деревня, весь сложившийся в доиндустриальную эпоху культурный ландшафт Европы подверглись разрушительным влияниям новой техники – рушится даже старое представление о человеке или модель его души. Фрайер был далеко не единственным, кто назвал господское отношение европейского техника к «духовной» природе основой «нашей» техники. Но он отмечает, что только в современную эпоху, когда невиданно огромная «система средств» пронизывает все жизненные процессы, европеец просто не в состоянии и дальше уклоняться от осознания себя «властителем и покорителем»:

Насильственно провести допрос природы, нацеленный на то, чтобы управлять ее силами, охватить силой мысли всю Землю, чтобы завоевать ее и придать ей новый облик, – это стремление издавна присутствует в европейском духе. Именно оно и есть то, что в конечном счете обеспечило технике, основанной на науке, начиная с последних десятилетий XVIII века, постоянство ее успехов (Freyer H. Zur Philosophie der Technik // Blätter für Deutsche Philosophie. Berlin, 1929–1930. Bd. 3. S. 200).

По форме рассуждения Фрайера – это раздумья, но по содержанию их видно, что он принимает описываемое им как должное: итак, мы – стремящиеся к власти и господству субъекты и, как европейцы, всегда были такими. Там, где прекращается консервативное запирательство и отрицание этого факта, начинается откровенное признание, которое разворачивается в целую программу.

То, что Ганс Фрайер еще глубокомысленно оставляет в подвешенном состоянии, ставится на прочную почву в философии «стальной твердости» Теодора Люддеке. Он превращает свежеиспеченный цинизм в свой метод. В 1931 году он выпускает книгу о технике «Овладение миром машин. Человечество и возможность»[331]. Идеалом Люддеке является «органическое образование» – а слово «органический» имеет у него целый спектр оттенков, охватывая все – от изначальных форм, описанных Гете, вплоть до органов власти и до организации милитаризованного народного сообщества.

Первое условие органического образования – применение «принципа подмастерья-ученика» в воспитании, как его именовал Генри Форд. Молодой человек должен с самых юных лет привыкать к участию в ближнем бою со множеством реальностей (S. 240).

По мнению Люддеке, пагубным в существующей системе воспитания является прежде всего то, что она делает молодого человека «чересчур чувствительным и впечатлительным»; спорт поправляет положение в недостаточной мере.

В особенности городские школьники лишены органических понятий о жизни и работе.

Мы должны воспитывать людей с крепкими нервами, людей динамичных, которые будут чувствовать себя в своем времени действительно как дома.

Таким образом мы придем к возникновению новой аристократии, которая составится из честных и героических борцов… Эта идея сурового воспитания должна стоять на переднем плане и во всем том, что касается обязанности трудиться (S. 242).

Итак, студентов, изучающих народное хозяйство, следует посылать на четыре недели на рудник, чтобы они «на месте развивали способности настоящего горняка» (S. 248); школьников – направлять в банки прежде, чем им будет объяснена теория денег; работников умственного труда – посылать на «производственный фронт», чтобы они познакомились с фактами суровой реальности. Порой требуется перечитать некоторые высказывания Люддеке несколько раз, чтобы убедиться, действительно ли он развивает аргументацию с «правых» позиций. Его веселый антиакадемизм легко можно было бы спутать с Веселой Наукой, с усталостью от теорий и с жаждой наглядности, которые свойственны сегодняшней левой интеллигенции, не позаботься автор о надлежащих сигнальных словах, позволяющих более четко определить его позицию:

Интеллектуал слишком мало знает о людях, которые сражаются как фронтовые солдаты в битве на производстве. Идейное поле битвы, на котором он пребывает, – это буржуазный этап. Мы хотим признать за социалистами одну великую заслугу: они привили нам стойкое отвращение к понятию «буржуазный». Для молодого поколения слово «буржуазный» стало синонимом слов «негероический», «слабый», «трусливый». Жесткий и крепкий, насквозь пропитанный спортивным духом тип человека более не буржуазен (sic!). <…>

Имея мышление типично академического типа, никогда нельзя было бы провести «битву за урожай», как это сделал Муссолини. Мышление великих активистов всегда прямолинейно и просто… (S. 248–249).

«На спортивной площадке и в представлении молодежи существует как воодушевляющий тип человек бойцовского склада, способный справиться с любой ситуацией. В повседневном мелочно-торгашеском бытии этой цивилизации, однако, правит бал изощренно-расчетливый, пронырливый, отрицающий все непосредственно героическое буржуа. <…> Это – социализм! Социализм – это новый витальный порыв, устремленный ввысь, это – философия труда, это – перенесение принципов спорта на профессиональную деятельность, новый тон здорового и крепкого боевого товарищества. <…> Марксистская революция… есть прежде всего вопрос об «имении», о владении или невладении имуществом. Но наша революция – это вопрос о бытии и о желании лучшего бытия! <…> Наше Евангелие – это как раз быстрая мысль и быстрая реализация каждой мысли на практике (S. 215–217).

Люддеке развивает философию одухотворенного протеза, который познает свое «бытие» в опьянении движением. Текст оказывает разрушающе-подрывное действие из-за того, что в нем налицо заимствования из «прогрессивного» дискурса, а прочтение его – и подавно. В его языке проявляются экзистенциальные мотивы «левых», инсценируемые «правым» Я: homo protheticus[332] – как «атакующий борец», обретающий радость и счастье в практике; как эксплуататор себя самого. В этом свете в теории Люддеке временами смутно проблескивает диагностический потенциал, который вкладывает, осуществляя программирование, антикапиталистические мотивы в капиталистическо-солдатское Эго. В том, что касается трудовой этики, предписываемый оптимизм мало чем отличается от морали менеджмента на современном Западе, равно как и от установки на долженствование, формируемой «реально существующим социализмом». В содержании нет специфически фашистского элемента; идеология телесного здоровья сегодня, будучи денацифицированной, столь же актуальна, как и в те времена, тогда как этика бытия по-прежнему противопоставляется этике «имения»; фашистскими являются общая композиция и те динамические жесты, с которыми все, дико перемешанное и сваленное в одну кучу, преподносится «динамичным» субъектом, в свежециническом тоне рисующим образ симпатичного нациста. Нацист-философ изворотливо смешивает разные языки, выступая глашатаем функционализма; он умеет использовать к своей выгоде все, что «удачно идет» и способно воодушевить людей. Именно в этом