Жизнь волшебника - Александр Гордеев

он, обращаясь к

потенциальному жениху Бычкову, который, оказывается, недавно разбежался со своей Лариской,

собирающейся рожать.

– Хе… одинокая, – говорит Коржов, – всё равно у неё кто-нибудь есть.

– Ну зачем ты так… – с притворным укором произносит Болтов. – Они что же, все такие, что ли?

– Конечно все. Ну вот, смотри… Иди-ка сюда, – подзывает он старшего из детей.

Парнишка стеснительно подходит, остановившись в двух шагах от дивана.

– Как тебя зовут?

– Дима.

– Дима? Это хорошо, что Дима. А папка у тебя, Дима, есть?

226

– Нет.

– А тот дяденька, который вечером приходит?

– Дядя Гена? – спрашивает ребёнок.

– Ну конечно, дядя Гена. Он тебе папка? Не папка, значит? А тот, который… повыше или

пониже…

– Дядя Коля… Так он уже не ходит.

– Конечно, дядя Коля, – говорит вислоносый Коржов, смеясь и победно глядя на всех.

– Ну ты даёшь! – восхищается Болтов. – У тебя талант. Хоть кого расколешь. Тебе бы в НКВД

работать. Ну ты точно не в своё время родился.

Ободрённый поддержкой, Коржов начинает новый заход, чтобы повеселить караул ещё.

– Значит, дяди к вам ходят, а папки нет? – спрашивает он.

Дима грустно качает головой, стриженой лесенкой.

– А тебе настоящего папку надо?

Ребенок, насупившись, скребёт что-то на ладошке и как-то украдкой, почти незаметно, кивает:

надо.

– А этот тебе подойдёт? – спрашивает Коржов, указывая на Бычкова.

Дима оценивающе смотрит на кандидата.

– Ага, подойдёт, – говорит он, снова кивнув.

– Ну так и забирайте его, – «разрешает» Коржов, подталкивая к ребятишкам Бычкова.

Младший так ничего и не понимает, а Дима с загоревшимися глазами неожиданно для всех

хватает Бычкова за рукав и тянет, чтобы увести. Бычков растроганно и мягко, словно от лёгкой

щекотки смеётся – надо ж, как его оценили.

– Погоди ты, погоди, – со смехом говорит он, отцепляя его ручку, – скажи матери, что потом

приду, попозже.

– Когда потемнее будет, – поддакивает Болтов.

Дима обиженно и растерянно выпускает рукав.

– Иди, иди, – повторяет Бычков, смеясь и забавляя подвыпивший караул, – сказал же, попозже

приду.

Дима как-то деловито, как после принятого надёжного решения, берёт младшего братишку за

руку, доходит до двери, оглядывается ещё раз и с какой-то надеждой уходит.

«Эх, сволочи вы сволочи», – думает Роман, чувствуя от этого развлечения своих коллег-

пожарных надрыв в сердце. Да, младший как раз такой, какой сейчас и Юрка. А вот Серёжка

старше Димы. Пускает ли он теперь кораблики в ванной?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Тишина

Роман сегодня на дежурстве, и Смугляна всё утро собирается засесть за учебники – сессия уже

не за горами. Но с утра она долго спит, потом затевает небольшую стирку. После стирки, чувствуя

усталость, решает немного прилечь и проваливается в сон едва не на два часа. Так да сяк, но

учебники ей удаётся разложить на столе лишь в четвёртом часу дня. Едва успев вчитаться в

первую страницу, она слышит на крыльце какие-то грузные шаги. Кажется, там кто-то разувается.

Она встаёт из-за стола, чтобы встретить неизвестного гостя, как дверь отворяется и в избу

вваливается большая, невероятно толстая старуха.

– Здравствуйте, – говорит гостья, тяжело дыша, – ходила вот в больницу старика навестить, да

устала. Дай-ка, думаю, зайду, отдохну.

– Отдохните, отдохните, – растерянно, ничего не понимая, соглашается Нина.

Старуха садится на стул, осматривается. Молчит и Смугляна, не зная, что сказать. Но гостью её

молчание не смущает. Чуть отдышавшись, она поднимается, проходит по комнате, заглядывает в

кухню, потом в спаленку.

– Однако я полежу маленько, – сообщает она и влезает на надсадно скрипнувшие полати, а,

немного повозившись там, просит, – набрось-ка мне что-нибудь на ноги…

Смугляна укрывает её ноги телогрейкой Романа и оторопело возвращается за стол. Не

проходит и двух минут, как за перегородкой уже слышится ровное освобождённое сопение. Нина

пришибленно сидит и ничего не поймёт. Эта беспардонная гостья кажется вроде некой неожиданно

заплеснувшей волны здешней жизни – своенравной и непреклонной, перед которой остаётся лишь

потесниться.

Какое уж тут чтение! Что ж, если в доме гостья, значит, согласно всем обычаям, надо ставить

чай – благо, что несколько дней назад Роман купил электроплитку, теперь не надо всякий раз печку

разжигать. Вода закипает быстро, чай заварен, а гостья всё ещё безмятежно посапывает. Может

быть, начать что-то делать, чтобы показать гостье её неуместное присутствие? Например, начать

227

готовить что-нибудь. Нина разминает и заливает кипятком брикет пшеничной каши. Снова

включает плитку, чтобы распарить крупу.

– Охо-хох, я уж и отвыкла на твёрдом-то спать, – бормочет, наконец, старуха за перегородкой, –

всю спину отлежала. Ты, чую, кашу варишь. Что ж, попробуем давай.

Садятся за чай и кашу, заправленную маргарином.

– Да уж, совсем плох мой кормилец, Илья Никандрович, – вздыхает гостья.

– Как это кормилец? – с недоумением спрашивает Смугляна.

– Ну так, а как же? Муж – он ведь завсегда кормилец. Помню, ещё полгода назад это было, не

спит что-то ночью, ворочается с боку на бок, встаёт, воду пьёт. Я его спрашиваю: «Чего не спишь-

то?» А он мне: «Умирать, видно, уже пора. Вот складу ещё одну печку и тогда уж помру. Плохо

только, что некому мне это дело передать. Никому не нужным оно оказалось». А летом твой Роман

как раз и приходит, предлагает, мол, научи печки класть. Будто призыв его услышал. Так мой-то

потом от радости снова целую ночь не спал…

Только теперь Смугляна понимает, что это за гостья. Правда, имени-отчества её не помнит.

Роман называл, да она запамятовала, не придала значения имени. Как раз её-то гостинцы муж и

приносил в больницу. Спасибо ей, конечно, но рассказы печничихи бесконечны и неинтересны, а

Нину ждут учебники. Гостья рассказывает о своей дочери, которая из-за несчастной любви едва не

отравилась эссенцией.

– Мы такое пережили, такое пережили, – говорит старуха, – а они, сучки, отраву пьют из-за

какой-то там несчастной любви…

Приближаются сумерки, и Смугляна, намекая на время, специально рано включает свет. Гостья

с недоумением смотрит в окно, потемневшее от света в комнате, и поднимается.

Встретив утром Романа, вернувшегося с дежурства, Нина, конечно же, первым делом

рассказывает о вчерашнем происшествии. Придя домой, Роман всегда садится чаевать. Без этого

простого ритуала трудно почувствовать себя по-настоящему вернувшимся. Жену он слушает,

благодушно посмеиваясь. Как ещё может вести себя Дарья Семёновна, если не с этой, как

выражается Смугляна, «чудовищной непосредственностью»? Просто надо привыкнуть к таким

людям, принять их, и всё. Им, пережившим многое, можно многое и простить. Рассказывая о ней,

Роман между прочим вспоминает и о том, что во время голода Дарье Семёновне приходилось есть

человечину. Смугляна от этого известия едва не захлёбывается чаем.

– Что?! – с ужасом