Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

не причастен к творившемуся тогда злу. Он просто выразил господствовавшее во взбаламученной стране умонастроение. А оно было вполне антиисторическим и антихристианским. Для сравнения: Христос слышал неслышимый другими голос своего Отца и повиновался ему. Хлебников задает себе и своим словам «божественный» уровень: «Мы верим в себя, – пишет он в “Трубе марсиан” (1916), – и с негодованием отталкиваем порочный шепот людей прошлого… Ведь мы боги. Но мы прекрасны в неуклонной измене своему прошлому»[912] (курсив мой. – В.К.). Он восклицает: «Старшие! Вы задерживаете бег человечества и мешаете клокочущему паровозу юности взять лежащую на ее пути гору. Мы сорвали печати и убедились, что груз – могильные плиты»[913]. Можно сказать, что в этих словах звучит плохо усвоенный Ницше, провозгласивший в своем «Заратустре» приход человека будущего – сверхчеловека. Но, как и многие другие последователи немецкого мыслителя, русский поэт задается практическим вопросом, пытается понять, «как освободиться от засилья людей прошлого»[914]. На этот вопрос с успехом ответили и большевики, и нацисты. Нет человека – нет проблемы. Образ Павлика Морозова, сына, жертвующего жизнью, чтобы погубить родного отца, навсегда останется хрестоматийным.

Взаимная неприязнь отцов и детей – знак дурной и опасный. Он говорит об обезбоженности общества, об отсутствии в обществе духовной свободы и ответственности, о его незрелости. А в силу этого – о неполной включенности страны в историю, а порой и о внеисторическом прозябании культуры. Даже восточные, неевропейские и нехристианские страны, знающие эту преемственность поколений (Китай), способны не только к созданию высокой цивилизации, но и к выходу из изолированного, самодостаточного исторического процесса в мировую историю. Тоталитарные режимы, лишавшие свои народы свободы, ответственности и истории, культивировали противопоставление детей отцам, как чему-то отжившему, требующему уничтожения. Как показал Карл Манхейм, человек при нацизме «ведет себя как ребенок, который потерял дорогу или любимого человека и, чувствуя себя неуверенно, готов пойти с первым встречным»[915] (курсив мой. – В.К.).

Именно это происходило в коммунистической России, где молодежь была объявлена «барометром партии», чтобы руками этой самой молодежи уничтожить «партийных бояр», т. е. тех, кто совершил революцию и мог претендовать на оппозицию диктатору. Это одна из тем знаменитого романа Артура Кёстлера «Слепящая тьма» – о том, как ломали и убирали с дороги «старых» революционеров. Как и гитлеровская Германия, большевистская Россия отгородилась от истории. «Клячу истории загоним», – писал Маяковский, думая, что страна попала волевым усилием Октября из «царства необходимости в царство свободы». На самом деле историю и впрямь «загнали». Причем до такой степени, что казалось: уничтожена не только история, а даже сам эволюционный процесс. Напомню трагические строки Мандельштама 1932 г:

Если все живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день,На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступень.К кольчецам спущусь и к усоногим,Прошуршав средь ящериц и змей,По упругим сходням, по излогамСокращусь, исчезну, как Протей.Роговую мантию надену,От горячей крови откажусь,Обрасту присосками и в пенуОкеана завитком вопьюсь.…………………………………………..Он сказал: довольно полнозвучья, —Ты напрасно Моцарта любил:Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.И от нас природа отступила —Так, как будто мы ей не нужны…

Надо сказать, что такое катастрофическое мироощущение поэта вполне объяснимо и не является слишком уж преувеличенным. Выход за пределы истории для человека и в самом деле равнозначен концу эволюции. Ведь эволюция человеческого рода, его антропогенез осуществляется через историю, через исторический процесс. Не случайно же считают (Ст. Говорухин и др.), что сталинская тирания породила в России «новый антропологический тип», ориентированный на понижение интеллектуальных и духовных способностей, на отказ от самодеятельности.

10. Возможен ли выход, или Русская классика как показатель «повзросления» культуры

При большевиках произошла нигилистическая варваризация страны. А варвары, как обычно говорят, – это «сущие дети». И в самом деле, варварство есть детство культуры, цивилизация – зрелость, взрослость. Подростковый нигилизм (после изгнания из России нескольких миллионов взрослых, обладавших чувством ответственности) легко был усвоен всеми слоями народа. Словно исполнилось трагико-саркастическое преувеличение Достоевского: «Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты»[916] (курсив Достоевского. – В.К.). Способны ли мы взрослеть или обречены на вечную детскость? – это самый сокровенный вопрос отечественной культуры. Способны ли мы выбраться из «провала», который «сильнее наших сил»?

Если избежать здесь политологических сюжетов, а постараться подойти к проблеме, насколько это возможно, объективно и метафизически, то ответ должен быть скорее положительным.

Другое, не нигилистическое, могло быть, ибо оно было, осталось в национальной памяти, создав, пока еще нестойкую, раньше не существовавшую традицию – традицию преемственности, семейного наследования материальных и духовных ценностей. Прежде всего надо вспомнить, что с Петровских преобразований уже не отрицаются верховной властью, а становятся материально-духовной силой, способствующей цивилизации страны, – дворянские, промышленно-купеческие, разночинские роды, своеобразные династии, пронизавшие тело культуры, скреплявшие ее: Пушкины, Вяземские, Аксаковы, Самарины, Толстые, Строгановы, Шереметевы, Кавелины, Чичерины, Морозовы, Третьяковы, Мамонтовы, Щукины, Бунины, Менделеевы, Пастернаки, Цветаевы и т. д. Только с появлением таких родов и была осознана и отрефлексирована литературой и общественной мыслью проблема поколений как проблема, требующая разрешения. Ситуация к началу ХХ века была двойственной.

С одной стороны, не утихала тема революционного, покарамазовски понятого отцеубийства (на этом строится сюжет «Петербурга» Андрея Белого: сын-революционер готовит покушение на отца – высокопоставленного царского чиновника). С другой стороны, естественные противоречия между поколениями, обусловленные разными временными эпохами, уже не всегда оборачивались нигилизмом, переходя в образованном слое (который и задает направленность общественного движения) в некое новое качество. По слову Блока (из поэмы «Возмездие»),

Сыны отражены в отцах:Коротенький обрывок рода —Два-три звена, – и уж ясныЗаветы темной старины:Созрела новая порода, —Угль превращается в алмаз.(курсив мой. – В.К.).

Угль нигилизма становится алмазом цивилизации.

В этой поэме сын, несмотря на сложные отношения с отцом, наследство получает от отца, а не от дяди: сюжет приезда героя к умершему отцу зеркально отражает приезд Евгения Онегина к дяде.

Это соображение об укоренении среди интеллигенции чувства наследства, которое принесла России европейско-христианская цивилизация, можно показать на чеховском рассказе «Студент», который сам писатель называл, по свидетельству Бунина, своей самой любимой вещью… Для начала напомню только, что обычно студент воспринимался как выразитель, даже как символ нигилизма. Причем как с положительным, так и с отрицательным знаком. Быть может, острее всего это проявилось у Достоевского (роман «Бесы») в пародийном переосмыслении огарёвского стихотворения «Студент». В романе стихотворение читает «бес» Петенька Верховенский:

А народ, восстать готовыйИз-под участи суровой,От Смоленска до ТашкентаС нетерпеньем ждал студента.

Ждал, чтобы

Порешить вконец боярство,Порешить совсем и царство,Сделать общими именьяИ предать навеки мщеньюЦеркви, браки и семейство —Мира старого злодейство!

Итак, народ под руководством «студента» идет к разрушению святынь и преданий, разрушению семьи, собственности, наследства. В рассказе Чехова, напротив, студент рассказывает «народу», двум крестьянским женщинам, евангельскую историю об отречении