Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

саркастический, отчасти даже самоедский: «“Отцеубийство” – это взгляд детей на отцов как на прошлое, от которого должно избавиться вследствие его ложности, – извечная для русских ситуация»[895]. И далее мысль поясняется, что в России «опыт отцов только потому заметен, что от него надо скорее избавиться, разрушить как можно глубже»[896].

6. Дети или… рабы?

На мой взгляд, в этих вышеприведенных высказываниях представлена некая феноменологическая констатация явления, не более того. Хуже, что не всегда точная. Начну с утверждения о «необходимости избавиться от опыта отцов». Беда, и большая, как я уже старался показать, что само накопление опыта, опыт как таковой, передаваемый следующему поколению, отсутствует. Промотан. Даже негативный. Ибо опыт – это научение, даже «ошибки отцов» должны бы учить детей преодолевать прошлое, все время для этого помня его. А передаются только социобиологические рефлексы защиты от мира. Словно бы культура не рефлектирует по поводу себя, остается на уровне природного механизма. Как писал Чаадаев: «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для самих себя. Мы так удивительно шествуем во времени, что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно»[897]. Детям не от чего избавляться, все пропадает само собой.

«Детскость» потому определяет культуру, что отцы – те же дети, а дети, как показал в «Думе» Лермонтов, ничуть не лучше отцов. Человек биологически становится отцом, оставаясь по сути ребенком. Говоря об отцах, мы на самом деле описываем детей, и наоборот. Отцы не могут – в плане духовно-нравственном – считаться отцами. Приведу несколько шаржированное высказывание защитника на суде из «Братьев Карамазовых»: «Такой отец, как убитый старик Карамазов, не может и недостоин называться отцом. Любовь к отцу, не оправданная отцом, есть нелепость, есть невозможность». Кто же отцы? Ведь ведут они себя, как распущенные, развращенные подростки, не знающие удержу и нормы. Об этом программное стихотворение Н.А. Некрасова «Родина»:

И вот они опять, знакомые места,Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,Текла среди пиров, бессмысленного чванства,Разврата грязного и мелкого тиранства;Где рой подавленных и трепетных рабов…

Ключевые слова здесь – «жизнь… бесплодна и пуста», а также слово «рабы». Отцы проматываются «среди пиров и разврата». Они бесплодны. Раб, однако, тоже бесплоден, он не творит произведений культуры и цивилизации, выполняя лишь указания хозяина, по сути он проматывает свою жизнь. Но хозяева здесь – те же рабы. «Взгляните только на свободного человека в России, – замечал Чаадаев, – и вы не усмотрите никакой заметной разницы между ним и рабом»[898]. Потомство рабов столь же бесплодно, ибо точно так же существует не самодостаточно, а прихотью очередного хозяина. Вот вам «дети» в лермонтовской «Думе»… Чем они отличаются от отцов?

Толпой угрюмою и скоро позабытойНад миром мы пройдем без шума и следа,Не бросивши векам ни мысли плодовитой,Ни гением начатого труда.

Запоминаются свободные люди, совершающие деяния. Рабы позабываются скоро, им не дано совершить поступков, они объекты, а не субъекты. Но ведь дети, которые у Лермонтова чувствуют себя будущими отцами, прямо сообщают о себе: «перед властию – презренные рабы». Итак, квадратура рабского круга, которая порождает у детей «равнодушную ненависть» к отцам – по произволу ли природного господина, потому ли что отцы ощущаются не отцами, а посторонними, ибо не оставляют в наследство смысла жизни, а смысл этот дети черпают со стороны. Поэтому все отцовские приказания и призывы кажутся детям абсолютно ложными, не относящимися к реальности. По справедливому наблюдению Чаадаева, прежние идеи у нас с такой легкостью выметаются новыми, потому что последние тоже явились к нам извне.

Из века в век ребенок воспитывается в архетипе рабства. В блоковском предреволюционном «Коршуне»:

В избушке мать над сыном тужит:«На хлеба, на, на грудь соси,Расти, покорствуй, крест неси».Идут века, шумит война,Встает мятеж, горят деревни,А ты все та ж, моя страна…(курсив мой. – В.К.)

Что же мешало России, несмотря на явную одаренность народа, на принадлежность к христианской культуре (которая вывела Западную Европу из хаоса Темных веков), обрести внутреннее развитие, естественную взаимосвязь поколений, осуществляя органическую преемственность духовных ценностей? Почему и сегодня отцы равнодушно посылают детей на убой то в Афганистан, то в Чечню, рождая у тех отчуждение и презрение к миру взрослых? Ибо отцы словно недоразвитые дети продолжают играть в солдатиков, не испытывая чувства ответственности за будущее страны. У нас существует Комитет солдатских матерей: матери пытаются спасти жизнь своих сыновей. Отцы же безмолвствуют.

8. Роль православия, или Проблема поверхностной христианизации страны

В начале XIX века католический мыслитель, дипломат, много лет проживший в Петербурге, Жозеф де Местр так объяснял культурно-возрастную ситуацию России: «То нравственное возрастание, которое постепенно ведет народы от варварства к цивилизации, было остановлено у вас, и, так сказать, перерезано двумя великими событиями: расколом десятого века и нашествием татар»[899] (курсив Ж. де Местра, выделено мною. – В.К.).

В десятом веке Схизма, однако, еще не оформилась окончательно, официальный раскол христианской церкви произошел в 1054 г. А к этому времени Киевская Русь стала законной частью европейского мира. «Киевщину, – писал русский историк А.Е. Пресняков, – знали на Западе, считали богатой и культурной страной и отнюдь не смотрели на нее свысока, как на варварскую окраину. В те времена молодое русское государство было хоть отдаленной и обособленной, но частью европейского мира, а Киев – существенным для него оплотом»[900]. Уже после Схизмы на Русь приезжает вполне дружески от императора Генриха IV послом епископ трирский Бурхардт, в XI и XII веках продолжаются династические браки с королевскими домами Западной Европы: скажем, Владимир Мономах женат на дочери последнего англосаксонского короля Гарольда, а Мстислав Великий – на дочери шведского короля. Да и церковь вполне свободна, она «не смешивалась с государством и стояла высоко над ним»[901].

Ситуация меняется в столетия татарского ига, отрезавшего Русь от Западной Европы, тем самым укрепившего Схизму. Русское, экуменическое по духу и пафосу православие, связывавшее Западную Европу и Константинополь, превращается в националистическое, а с укреплением Москвы, с «московизацией Руси», церковь получает статус автокефальной, но при этом полностью оказывается подчиненной верховной власти. Русское православное христианство отныне освящает все нужды и потребности государства, а потому, скажем, не препятствует становлению в XVII веке крепостного права. Православие, само перестав быть свободным, не могло отстаивать и свободу паствы. Все человеческие проблемы рассматривались только с точки зрения государственно-церковной пользы.

В том числе и нашедшие в христианстве свое решение отношения отцов и детей (Отца и Сына) православием по сути дела игнорировались. В статье «Русская Церковь» (1905) Василий Розанов, быть может, наиболее глубоко размышлявший о метафизике брака и семьи русский мыслитель, писал: «У русских