Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

и православных вообще плотская сторона в идее вовсе отрицается, а на деле имеет скотское, свинское, абсолютно бессветное выражение… Свет младенца, радости родительские, теплота своего угла, поэзия родного крова – все это непонятные русскому (кроме образованных, атеистических классов) слова, все это недопустимые с церковной точки зрения понятия; Церковь допускает, что если супруги вступают в соединение, то… русская чета должна думать не о себе, а о том, что через рожденных от нее детей, обязательно крестимых в Православие, возрастет численность православного населения и мощь веры… Самим родителям, самой семье не уделяется Церковью никакого внимания»[902].

Такое состояние православия приводило складывавшееся русское общество вполне закономерно к религиозному безразличию. Как замечал тот же де Местр, в России, «где служители религии суть пустое место, пустым местом является и сама религия»[903]. Это чувствовали и сами русские: мыслители и поэты. Довольно отчетливо прослеживается взаимосвязь между горестным атеизмом Белинского и трагическим православием Достоевского. И тому, и другому не хватало в России цивилизующей силы христианства. Неимоверное усилие по христианизации России, предпринятое Достоевским, было бы вполне бессмысленным, если бы православие само действовало. Но получилось так, что не религия была опорой писателей и художников, а воспитанные на западноевропейской культуре писатели попытались собственную духовную энергию сообщить православной церкви. Именно перед русским искусством, а не перед православием, стояла, по мысли В.С. Соловьёва задача «вдохновенного пророчества» (курсив В.С. Соловьёва. – В.К.), ибо оно – не более и не менее – «должно одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь»[904] (курсив мой. – В.К.). То есть искусство, а также философия призывались к выполнению вполне религиозной задачи. Этот труд взяла на себя плеяда русских писателей и мыслителей так называемого «неорелигиозного ренессанса» на рубеже веков. Но необходимость такой задачи лучше прочего рассказывает нам о реальном положении дел в России. С одной стороны, всю вину за «русский атеизм» списывая на образованное общество, с другой стороны, Достоевский писал о «нигилистах в народе»[905] (курсив Ф.М. Достоевского. – В.К.), показывал «народные черты “карамазовщины”»[906]. А С.Н. Булгаков, говоривший о том, что русский народ в начале XX века находится по своим духовным запросам на уровне Х века, века Крещения Руси, в сущности тревожился о том же: что свою социально-воспитательную роль православие не сыграло. Спустя десять веков после Крещения в России установилась своеобразная смесь христианства с язычеством, как это констатировали в 1909 г. крупнейшие российские богословы: «Русский крестьянин, наиболее полно и искренно исповедующий сейчас православие, верит в Бога, Церковь и таинства, но одновременно с этим он не менее твердо верит в лешего, шишигу, сарайника, заговоры и т. п., и это последнее – такой же непременный элемент его веры, его поведения и мировоззрения, как и первое»[907].

Но именно в обществе, не прошедшем подлинной христианизации, проблема отцов и детей обретает особую остроту. Именно христианство по самой сути своей преодолевало конфликтность поколений, ибо Христос, на заре европейской цивилизации предвещая Гамлета, явился символом послушного сына: «Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца» (Иоан. 6, 38). Но при этом он сознавал свою силу и великую значимость своей миссии: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным» (Мат. 10, 32). И само это исповедание мыслилось как превращение человечества в единую семью: «Кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат и сестра и матерь» (Мат. 12, 50). Христианство оказалось первой мировой религией, задавшей всему миру парадигму исторического развития, объявившей, что развитие это, имеющее начало и конец, осуществляется через преемственность поколений, одушевленных идеей совершенствования человеческого рода и его жизни. Но совершенствовать себя и мир может только зрелый человек, сознающий свою ответственность, а стало быть, обладающий и свободой. Раб – безответствен, за него отвечает хозяин. «Делая человека ответственным, – писал Достоевский, – христианство тем самым признает и свободу его»[908].

9. Выпадение из эволюции

Победила однако языческая и нигилистическая «карамазовщина»[909]. Большевики вполне по-карамазовски строили свою деятельность на отрицании, на уничтожении «отцов», звавших к цивилизации страны. Скажем, был отвергнут Лениным еще в начале века даже «отец русского марксизма» Г.В. Плеханов, по воспоминаниям всех очевидцев подлинный «русский европеец». А после победы Октябрьской революции Плеханов был подвергнут таким унижениям, которые оказались равнозначны убийству. 21 мая 1918 г. Зинаида Гиппиус заносит в свой дневник: «…Умер Плеханов. Его съела родина… Он умирал в Финляндии. Звал друзей, чтобы проститься, но их большевики не пропустили. После Октября, когда “революционные” банды 15 раз (sic!) вламывались к нему, обыскивали, стаскивали с постели, издеваясь и глумясь, – после этого ужаса, внешнего и внутреннего, – он уже не поднимал головы с подушки. У него тогда же пошла кровь горлом, его увезли в больницу, потом в Финляндию… Его убили те, кому он, в меру силы, служил сорок лет»[910].

На первый взгляд, большевики тем не менее вроде бы поклонялись «отцам-основателям» – Марксу и Энгельсу. Ревизия Лениным марксизма, опора в создании партии на нечаевско-ткачёвские принципы не сразу были осознаны. Отметили это русские философы-эмигранты спустя несколько лет после победы большевистской революции. Но этот тайный отказ от марксизма стал явным в деятельности Сталина. Георгий Федотов писал в 1936 г.: «Сталин и вся его группа никогда, быть может, не была настоящими марксистами. Читал ли Сталин Маркса, в высшей степени сомнительно. Вообще же он учился социализму по Ленину… Можно было бы спросить себя, почему, если марксизм в России приказал долго жить, не уберут со сцены его полинявших декораций… Но создать заново идеологию, соответствующую новому строю, задача, очевидно, непосильная для нынешних правителей России. Марксизм для них вещь слишком мудреная, в сущности почти неизвестная. Но открытая критика его представляется вредной… Сталин не первый из марксистов, предпочитающий “ревизию” Маркса прямой борьбе с ним»[911]. Сталинская империя имитировала исполнение воли и замысла «отца-основателя», но по существу шло отрицание и выхолащивание всех смыслов Марксова учения. Убийство было потаенным. Сталинизм стал высшим типом российского нигилизма. А нигилист лишь использует слова и понятия, на их содержание ему наплевать. Как показал исторический опыт, нигилист не способен принять ценности культуры, мораль, духовное наследство, ибо он признает только свою выгоду, лишь она его интересует.

Поэтому почитание отцов в этом случае осуществляется, если оно приносит выгоду, на деле же отцы отвергаются и по возможности уничтожаются сыновьями-нигилистами. Но один из русских поэтов революционной эпохи, поэт-«будетлянин», о котором я уже поминал, выговорил скрываемое большевиками, людьми будущего «нового мира», отношение к отцам.

Разумеется, сам поэт