Смута - Ник Перумов

была целая дивизия, хоть и понёсшая потери, но более чем боепособная.

Волынцам ничего не оставалось, как отходить в пока ещё свободном северном направлении.

Своего командира они лишились.

Нифонтов-старший по-прежнему пытался вытащить наган, и Севка Воротников осторожно, но твёрдо забрал оружие.

— Не надо, Пал Николаич. Христом-Богом вас молю, не надо! О семействе подумайте, о супружнице вашей, о Марии Владиславовне! Что она без вас делать будет? А дочка, Софья Пална, она-то как?.. Нет, незачем стреляться! А мы вас перевяжем, в госпиталь свезём…

— Севка, это же красный. Красный командир, начдив, петлицы не видишь, что ли?

— Кха, кха, кхы! — заходился в кашле Нифонтов. — Воротников… ну, контра… ну, погоди…

— Погожу, погожу, Пал Николаич, и вы погодите. Вот поправитесь, тогда мне всё и выскажете. Даже на дуэль вызвать сможете. На пистолетах. «Стволы Лепажа роковые», помните?

Говоря всё это, Севка на самом деле сноровисто и ловко перебинтовал раненого. Встал, оглянулся на друзей.

— В госпиталь его надо. К нам, в «Единую Россию», там же была операционная…

— А что по этому поводу Две Мишени скажет? Противник уже разгромлен, бой закончен? — хмуро бросил Фёдор.

— Две Мишени скажет, — раздалось вдруг, — что прапорщик Воротников совершенно прав. Раз уж Господь отвел пулю, пусть судьбу пленного Государь решает.

Федор прикусил язык. Вот жеж нечистый под руку толкнул, точно!..

Константин Сергеевич Аристов приближался к ним, поддерживаемый госпожой Шульц, китель надет внаброску, рана перевязана.

— У нас, господа, целая коллекция уже, — бледно усмехнулся командир александровцев. — Товарищ Шубников в карцере сидит, грустит. Ну, а этот…

— Господин полковник, это же Костьки Нифонтова батька!.. — всплеснул руками Воротников. — Ну, как же не спасти-то его?!

Две Мишени вдруг остро и проницательно взглянул на Федора.

«Понял, кто стрелял», мелькнуло у Солонова.

— Ты его спасешь, Ворот, а он тебя при первой возможности к стенке, — пожал плечами Бобровский.

— Отставить споры! — Две Мишени сделал движение, слишком резкое при его ране и поморщился. Ирина Ивановна тревожно взглянула на него, обхватила плотнее. — Господин Солонов, возглавьте разведчиков. Господин Бобровский, установите связь с главными силами, Лавр Георгиевич должен сейчас как раз разворачиваться в районе вокзала. Господин Ниткин, возьмите на себя наведение порядка в этом вертепе, — Аристов махнул себе за спину, где оставалось здание ЧК. — Нам ещё вести следствие о содеянном ими…

— А вы, Константин Сергеевич, проследуете со мной, дабы врач осмотрел бы и вас, вместе с пленным, — прервала его Ирина Ивановна. — Всеволод, не могли бы вы мне помочь?

— Так точно, госпожа препо… то есть…

Госпожа «препо…» улыбнулась.

— Вы, господа прапорщики, ещё не закончили как следует курса русской словесности, не забывайте об этом.

…К утру Харьков был полностью в руках Добровольческой армии. Бои стихли. «Рабочие дивизии» частично разбежались, частично попали в плен; регулярные части красных отошли от города на север, но в относительном порядке отходил только «полк комиссара Жадова», как его называли. Волынцы, лишившись командира и начальников батальонов, хаотично двигались вдоль тракта на Курск, их преследовала конница графа Фёдора Келлера. С вокзала ушли серо-зелёные туши бронепоездов, по их следам катились воинские эшелоны — вперёд, только вперёд, на север!

Александровскому полку дали два дня отдыха. Хотя, конечно, что это был за отдых!.. Не на перинах нежились, а наводили порядок.

А ещё — встречали гостей.

Разместился полк в универитетских аудиториях, дело было привычное — побросали шинели на пол, вот и постель готова.

— Так только в молодые годы и можно, — ворчал полковник Чернявин, начальник штаба. Впрочем, сам он, едва голова коснулась вещмешка, захрапел, да так, что стёкла тряслись.

Вечером следующего дня, когда полк строился на поверку, когда появился перед ними Две Мишени (встреченный яростным и радостным «ура!» — рана командира оказалась небольшой), со стороны Сумской улицы вдруг мелькнуло светлое девичье платье, нарядное, праздничное — словно весенний цветок, распустившийся на поле серых солдатских шинелей да чёрной, словно свежая зябь, формы александровцев.

— Пропустите! Пропустите, мне нужно!.. — раздалось звонкое.

Множество стриженых голов повернулось в ту сторону.

Девушка выбежала на свободное пространство, и в неё разом впились сотни и сотни глаз; каждому хотелось, чтобы это его нашли, чтобы к нему бежали опрометью, едва не потеряв платок.

Мотнулась длинная, роскошная, толстая коса.

— Вы куда, красавица? — загородил девушке дорогу Семен Ильич Яковлев, командовавший вторым батальоном александровцев.

— Господин полковник! Господин полковник, мне мой суженый нужен! — без тени смущения объявила девица.

— Суженый? Ну, у нас есть из кого выбрать! — полковник подкрутил ус, но красавица даже не взглянула на бравого офицера.

— Есть у меня он уже! — звонко раздалось над импровизированным плацем.

— Это кто же? — осведомился Яковлев.

Девушка окинула быстрым взглядом ряды полка.

— А во-он стоит! На правом фланге! Первого батальона первой роты!..

Все так и повернулись.

А там, на правом фланге, навытяжку застыл красный, словно спелый крымский помидор, Всеволод Воротников — это к нему лёгкой летящей походкой шла через плац мимо строя александровцев там самая поповна Ксения, из славного града Зосимова.

Кто-то первым крикнул «ура!» и клич подхватили, да так, что миг спустя от этого «ура» содрогался весь Харьков.

Ксения сама залилась краской, но шла гордо, прямая, никого не боящаяся и не стесняющаяся.

— Господин прапорщик! Выйти из строя! — Чернявин старался, чтобы это прозвучало б строго, но получилось не очень. — Господин прапорщик, что же вы красну девицу заставили за собой гоняться?..

— А он не заставлял! — бойко выпалила Ксения. — Я сама! Батюшка благословил! Вижу, сказал, что он и есть твой суженый, Господом посланный! Иди, сказал, дочь, и скажи ему, что благословляю я вас!..

— Что ответите, господин прапорщик?

Воротников чётко, как на параде, вышел из строя, отбивая шаг.

Ксения, отчаянно краснея, встала перед ним — и Федору показалось, что вот-вот развернутся у неё за спиной белые крылия, и что взлетит она, аки агнелы Господни.

Вот только что сам Две Мишени признавался в любви Ирине Ивановне Шульц, но то было в мрачном расстрельном подвале, а тут — тёплым и ясным русским вечером, когда вдруг стихла на миг война, и отчаянный сердцеед Севка, по котором вздыхали, а, может, и плакали десятки красавиц от Гатчино и до Елисаветинска, стоит перед Ксенией, которую и встретил-то буквально только что, и все видят, что да, он — для неё и она — для него.

Севка был не мастак на громкие слова перед всем миром. Поэтому он просто сгрёб Ксению в охапку, подбросил, легко, словно куколку и вновь поймал.

А потом поцеловал.

Глава XII.2

— Идёмте, господа.

Две Мишени внял-таки просьбам Ирины Ивановны и обзавёлся костылём. Но