Дом Цепей (litres) - Стивен Эриксон

На гребне в трёх сотнях шагов от Смычка стояли шесть пустынных волков. Они уже повыли всласть сегодня ночью, а теперь задержались из любопытства, а может, просто ждали, пока уйдёт армия, чтобы спуститься в долину и растащить кости.

Смычок замер, когда услышал слабое пение — тихое и печальное, — звучавшее, похоже, из лощины по эту сторону гребня. Он его и в прошлые ночи слышал, всегда за пределами лагеря, но не испытывал желания идти и выяснять, кто там поёт. Не было ничего привлекательного в этой высокой, атональной музыке.

Но теперь песня позвала его. Знакомыми голосами. Сердце тревожно заныло, когда сержант подошёл ближе.

Лощина заросла густой, пожелтевшей травой, но в центре вытоптали плоский круг. Там сидели лицом друг к другу дети-виканцы — Нихил и Бездна. Между ними стояла большая бронзовая миска.

Жидкость в ней привлекала бабочек — сейчас всего пару десятков, но уже подлетали новые.

Смычок замешкался, затем собрался уйти.

— Подойди ближе, — окликнул его своим тонким голоском Нихил. — Быстрей! Солнце вот-вот взойдёт!

Нахмурившись, сержант приблизился. Оказавшись на краю лощины, он замер от внезапной тревоги. Вокруг него вились бабочки, всё вокруг заполонил бледно-жёлтый хаос — ветерок от крохотных крылышек касался кожи, точно тысяча дыханий. Сержант развернулся на месте, но ничего не видел за порхающим маревом.

— Ближе! Он хочет, чтобы ты был здесь! — снова прозвучал высокий, ломающийся голос Нихила.

Но Смычок уже не мог сделать ни шагу. Его окутал желтоватый саван, а в нём ощущалось… присутствие.

И голос:

— «Мостожог», Рараку ждёт тебя. Не отступай сейчас.

— Кто ты? — резко спросил Смычок. — Кто это говорит?

— Я теперь принадлежу этой земле. Чем я был прежде, уже не важно. Я пробудился. Мы пробудились. Иди к своей родне. В Рараку — там он тебя найдёт. Вместе вы должны убить богиню. Освободить Рараку от того, что пятнает её.

— Своей родне? Кого я там найду?

— Песнь блуждает, «мостожог». Ищет себе дом. Не отступай.

Внезапно ощущение чужого присутствия исчезло. Бабочки взмыли в небо, завертелись в солнечном свете. Всё выше и выше…

Маленькие ручки вцепились в него, и Смычок посмотрел вниз. Во взгляде Бездны читалась паника. В двух шагах за ней стоял Нихил, обхватив себя руками. В глазах юноши стояли слёзы.

Бездна закричала:

— Но почему ты? Мы звали и звали! Почему ты?!

Покачав головой, Смычок оттолкнул её:

— Я… я не знаю!

— Что он сказал? Отвечай! Он что-то нам передал? Что он сказал?

— Вам? Ничего, девочка… Да кто это был по-вашему, Худа ради?

— Сормо И’нат!

— Колдун? Но ведь он… — Смычок сделал ещё один неуверенный шаг. — Да прекратите же петь!

Виканцы ошеломлённо на него уставились.

И тут Смычок осознал, что они не пели — да и не могли петь, — поскольку пение звучало у него в голове.

Бездна спросила:

— Что петь, солдат?

Он снова помотал головой, затем развернулся и пошёл к лагерю. Сормо нечего было им сказать. И Смычку тоже. И видеть их лица он не хотел — беспомощное отчаяние, мольба к призраку, который ушёл — ушёл навсегда. Это был уже не Сормо И’нат, а что-то совсем иное — Худ знает что. «Мы пробудились». Это ещё что значит? И кто ждёт меня в Рараку? Моя родня? Да нет у меня никакой родни, кроме «Мостожогов»… ох, нижние боги! Быстрый Бен? Калам? Один — или оба? Ему хотелось кричать, хотя бы только для того, чтобы заглушить песню в голове, ужасную, болезненно-незавершённую музыку, которая грозила довести его до безумия.

Похоже, Рараку с ним ещё не закончила. Смычок беззвучно выругался. Да пропади оно всё пропадом!

На севере за дымным венцом лагеря с мохнатых холмов над Ватаром разлился золотой свет. На гребне за спиной Смычка завыли волки.

Гэмет поёрзал в седле, когда его конь начал спускаться к реке. Прошло слишком мало времени, и земля не успела полностью поглотить жертв бойни. В песчаной грязи у берега поблёскивали белёсые кости. Обрывки одежды, куски кожи и железа. И сам брод едва можно было узнать. Выше по течению сгрудились обломки понтонного моста, и на этот барьер нанесло ещё больше мусора. Пропитавшиеся водой, плотно скреплённые илом фургоны, деревья, трава и камыши — вся эта бесформенная масса сама превратилась в своего рода мост. И Кулаку казалось, что громада эта вот-вот развалится.

Разведчики перешли ещё пешком. Гэмет видел на другой стороне измазанных илом сэтийцев — они как раз карабкались по крутому склону.

Лес на обоих берегах реки оделся цветами, на ветвях трепыхались заплетённые в косички полоски ткани с нарисованными человеческими костями.

Меш’арн то’леданн. День Чистой крови. Выше по течению на обоих берегах насколько хватало глаз в ил воткнули под разными углами длинные шесты так, чтобы они нависали над бегущей водой. На шестах висели туши овец и коз. Одни ещё сочились кровью, другие уже как следует прогнили, так что в мясе кишели мухи, накидочники и птицы-падальщики. Белые крупинки сыпались вниз с жертвенных животных, и вода под ними бурлила от рыбы. Гэмет не сразу понял, что это за крупинки, — в реку валились опарыши.

Капитан Кенеб подъехал к Гэмету, и они вместе продолжили спуск к берегу.

— Не грязь ведь скрепила эту груду, да? Есть, конечно, и песок, и ил, но по большей части…

— Кровь, — тихо закончил Гэмет.

Офицеры ехали следом за адъюнктом, по обе стороны от неё скакали Нихил и Бездна. Все трое остановили коней у воды. За спинами Гэмета и Кенеба на склон вышли передовые роты десятого легиона, увидели реку и жуткий мост.

— Как думаешь, Кулак, эти жертвы оставлены как знак для нас? Не могу себе представить, чтобы такую бойню устраивали постоянно, — стада просто сойдут на нет.

— Некоторые здесь уже давненько, — заметил Гэмет. — Но ты, скорее всего, прав, капитан.

— Значит, переправляться будем через реку крови. Если эти треклятые дикари считают, что это благородный жест, значит, Королева покарала их безумием. Всегда меня с толку сбивает эта привычка — смотреть на мир метафорически. Местные жители всё видят не так, как мы. Для них сама земля — живая, не в смысле духов, а иначе, сложнее.

Гэмет покосился на Кенеба:

— Стоит эти верования изучать, капитан?

Тот вздрогнул, затем криво усмехнулся и уныло пожал плечами:

— Этот конкретный диалог говорил о восстании и только о восстании — за многие месяцы до того, как оно наконец вспыхнуло. Если бы мы озаботились и прочли эти знаки, Кулак, то оказались бы лучше подготовлены.