Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

Начнем с того, что Дранка я всегда не особенно любила. Он совсем не походил на тех старых воинов-крестьян, которые составляли основной круг отцовских друзей и советников. Дранк был человеком светским, легким, вкрадчиво-уступчивым, даже несколько восторженным. Если другие советники Латина за столом совета высказывали свое мнение, точно роняя тяжелую каменную глыбу, точно бросая вызов любому, кто попытается им возразить, то Дранк никогда так не поступал. Высказанное им мнение сперва могло показаться в высшей степени легковесным, почти эфемерным – этакое облачко всевозможных любезностей и экивоков; однако своего он добивался гораздо чаще других. Он был истинным горожанином и политиком до мозга костей. Для него моя мать и я были фигурами совершенно не важными, не игравшими существенной роли в его стратегии и тактике. Просто в силу нашего положения нас приходилось как-то учитывать, как-то примиряться с нашим существованием. Дранк вообще воспринимал женщин почти так же, как домашних животных – скажем, собак или коров; с его точки зрения, женщины были просто представителями иной разновидности живых существ, и их следовало принимать во внимание только в том случае, когда могли оказаться либо полезны, либо опасны. Мать мою он считал опасной, а меня мог и вовсе не принимать в расчет, кроме тех случаев, когда и я могла как-то послужить его интересам.

Впрочем, Дранк был чрезвычайно проницателен и отлично разбирался в человеческих взаимоотношениях, что чаще свойственно как раз женщинам, а не мужчинам. Он, например, прекрасно знал, что я боюсь Аматы, что я убежала от нее и обрела вполне надежное убежище в покоях отца, что Амата влюблена в Турна, а я в него отнюдь не влюблена, что мои родители давно не ладят друг с другом. Все это служило отличным зерном для помола на его политической мельнице. Дранк всегда был противником моего брака с Турном – по-моему, он видел в Турне угрозу существующей власти, тем более что Амата все время продвигала и поддерживала своего любимчика. С другой стороны, он явно завидовал Турну, завидовал его красоте, его высокомерной, слегка презрительной мужественности и всячески стремился его опорочить, разрушить его планы.

Итак, я как раз выходила из хлебного амбара, когда меня остановил Дранк и очень тихо, чтобы больше никто его не услышал, сказал:

– Дочь царя Латина, не бойся; твой отец не выдаст тебя за этого рутула. Наш царь не сумел помешать нарушению договора, но не сомневайся: столь кощунственного брака он ни в коем случае не допустит. Можешь мне поверить.

Я поблагодарила его и стояла потупившись. Я ведь прекрасно знала, кем он меня считает – глупой девицей, ничтожеством, из-за которого разгорелась настоящая война.

И все-таки я была ему благодарна за эти слова. Хоть война и пошла совсем не так, как они того ожидали, и многие были по-настоящему встревожены нарушением договора и пренебрежением к воле оракула, хватало все же и таких, кто поддерживал царицу Амату и ее фаворита, считая его настоящим героем и, разумеется, противопоставляя его чужакам-троянцам. Кроме того, людям казалось, что выбор моих родителей – это и мой выбор. Таким образом, из-за проявленной моим отцом слабости я оказалась в одиночестве, в изоляции; и не было никого, кому я могла бы поведать правду, перед кем могла бы по-настоящему раскрыть душу. Маруна, безусловно, была мне верной подругой, но я никак не могла переложить свою тяжкую ношу на плечи бесправной рабыни. Она прекрасно знала меня и понимала мои чувства, но разговаривать откровенно мы сейчас не могли.

На следующее утро Латин послал гонцов в лагерь троянцев, предлагая перемирие – для отправления необходимых обрядов и похорон погибших. Трупами был завален весь берег реки и ее окрестности на милю в глубь страны.

Дранк входил в число переговорщиков и, вернувшись в Лаврент, сразу назначил мне свидание, рассказав о встрече с троянцами.

– Мы спросили у предводителя троянцев: поскольку он, конечно же, пребывает в мире с мертвыми, то, наверное, позволит нам как полагается похоронить тех, кто, возможно, стали бы его свойственниками? Он ответил сразу же и весьма откровенно: «Вы просите мира для мертвых? А я бы с радостью дал его и живым, если б мог! Зачем нам эта война с вами? Если Турн не намерен уважать договор, заключенный царем Лация, если он так хочет изгнать нас отсюда, то пусть встретится со мной один на один, в честном поединке. Тогда мы вдвоем избавили бы от гибели множество людей!» Ах, жаль, что ты не видела, Лавиния, как он это сказал! Вот это настоящий мужчина! Жаль, что ты еще не видела того, кому обещана.

– Я его видела.

Дранк тут же замолчал, изумленно уставившись на меня.

– На следующий день после того, как троянцы высадились на италийский берег, я спряталась на холме и следила за ними, – пояснила я и прибавила: – Эней – высокий мужчина с широкой грудью и крупными сильными руками. Но говорит мягко, негромко. Зато глаза его полны огня. Да, они до сих пор полны дыма и огня, потому что он видел, как горел его родной город.

Дранк продолжал молча смотреть на меня. Похоже, он был потрясен, узнав, что «собака», оказывается, умеет говорить!

– Ты говоришь истинную правду, дочь царя Латина, – сумел наконец вымолвить он.

Я опустила глаза.

– Прошу тебя, продолжай свой рассказ, – сказала я Дранку. – Что там еще было, на этих переговорах?

Дранк наконец взял себя в руки и снова с воодушевлением заговорил. Он сказал, что поблагодарил Энея за его слова и пообещал, что сделает все, чтобы их договор с Латином был возобновлен.

– Я сказал ему: «Пусть Турн ищет себе других союзников. А мы предпочли бы помочь вам заново построить здесь, на нашей земле, вашу Трою!» В общем, мы поработали на славу: заключили двенадцатидневное перемирие, и троянцы теперь знают, что Турн пока еще не стал правителем Лация. Сомневаюсь, что и нашим людям так уж хочется возобновлять эту войну, что бы там ни решили Турн и Мессап.

– Решать, по-моему, должен царь Лация! – тихо и внятно сказала я.

– Конечно, конечно! Но и ты взбодрись, Лавиния! Наберись мужества! Твой отец никогда не пойдет против воли оракула.

А он слишком много на себя берет, подумала я и, слегка поклонившись Дранку, пошла прочь. Он, может, и погладил «говорящую собаку», да только «собаке» что-то совсем не хотелось благодарно вилять ему хвостом.

Горожане и крестьяне весь день бродили по полям сражений, разыскивая среди павших своих сыновей, отцов и братьев. Одни уносили своих мертвых домой, чтобы омыть их тела, похоронить их и оплакать. Другие складывали погребальный костер прямо там, где и упал замертво тот или иной воин. Вечером все окрестные поля к северу от Лаврента светились такими кострами, и дым от них застилал звездный свет. Все лесорубы Лация, казалось, везли в Лаврент дрова, и на следующий день за городской стеной был сложен огромный погребальный костер – общий для всех тех, чей дом был слишком далеко, кого нельзя было похоронить в родной земле. Этот костер горел весь день. И горе висело над городом такое же черное и тяжкое, как дым от этого огромного костра.