Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

Голоса смолкли; затем в тишине что-то сдвинулось, прошуршало, и из темной спальни донеслось резкое «ах!» моей матери.

– Довольно! – снова услышала я голос отца; он сказал это еще тише, чем прежде, но совсем иным тоном. – Довольно говорить о Турне. Он не мой сын и не твой. И он не муж Лавинии. И не твой муж, Амата. Все. Ступай к себе. И молчи. Не посылай больше гонцов к Турну. Их все равно перехватывают мои люди. Учти: даже если троянцы потерпят поражение, править Лацием Турн никогда не будет. Царем своей страны я его никогда не сделаю. И тебе тоже это сделать не удастся! А теперь иди.

Он, должно быть, крепко держал ее, а потом оттолкнул, попросту вытолкнул из своей спальни, и она вылетела в коридор, споткнулась и чуть не упала. Дико сверкнув глазами, она тут же вновь повернулась лицом к открытой двери, но Латин, видимо, как-то пригрозил ей, ибо дальше она не сделала ни шагу. Она стояла перед его дверью и бессильно потрясала в воздухе кулаками, выкрикивая какие-то странные слова, смысл которых был мне непонятен. Потом она резко повернулась и с диким воем, точно побитая собака, побежала по коридору. Меня, притаившуюся за дверью, она так и не заметила. Я так сильно дрожала от ужаса, что едва могла переставлять ноги, но все же собралась с силами и постаралась бесшумно прокрасться по коридору к дверям, а потом следом за матерью вышла во двор, полный боли и смерти, где на фоне рассветного неба уже почти незаметны были горящие ночные светильники.

– Самый неприятный момент? – Эней ненадолго задумывается: – Пожалуй, когда мы возвращались в лагерь на кораблях этрусков из города Цере. Со мной было лишь несколько моих людей да греки, которых дал мне Эвандр, ну, и сами этруски, конечно. Я рассчитывал к рассвету добраться до нашего лагеря и страшно тревожился. Я ведь понятия не имел, что там происходит. А юный Паллас всю ночь не отходил от меня, все разговоры со мной разговаривал да вопросы задавал. Паллас – это сын Эвандра.

– Я хорошо его знала. Мы в детстве играли вместе, – сказала я. – И он водил меня к волчьему логову близ Паллантеума.

– Хороший был парнишка. Очень он был возбужден в ту ночь, накануне своего первого сражения. Бедный Паллас, бедный Эвандр... Так вот, Паллас все продолжал болтать, а у меня в душе крепло ощущение, что в лагере нашем что-то не так. Мы миновали приустьевый бар и вошли в устье реки, когда небо еще только начинало сереть. И тут я заметил, что нам навстречу по течению плывет огромное количество мусора. Это просто плавник, подумал я, где-то там, в верховьях, наверняка была сильная гроза. Только «плавник» был какой-то странный, весь черный. А потом о нос нашего корабля ударился какой-то совсем уж большой кусок дерева, и мы поняли, что это обгоревшая корма корабля, прямо-таки обглоданная огнем. И все эти черные куски вокруг тоже были обломками сгоревших кораблей, которые течением несло в море.

Этруски Таркон из Таркуны [62] и Астур из Цере стояли рядом со мной, и Астур, приглядевшись, спросил: «Уж не твои ли это корабли сожгли?» Я сказал, что да, похоже на то, и почти сразу увидел, как в двух шагах от меня проплывает обгорелая фигура, украшавшая нос моей «Иды». И Ахат, который до сих пор молчал, заметил: «Похоже, с нашим флотом покончено». Я и сам так думал, но все же сказал Ахату: «Но тел-то нет». Мы действительно не заметили ни одного трупа, только обгорелые обломки судов. Но особой радости при этой мысли, впрочем, не почувствовали. Очень похоже, решили мы, что армии Турна все же удалось захватить лагерь троянцев; корабли они сожгли, а людей поубивали.

И я сказал Таркону: «Боюсь, я привел вас на поле боя, когда сражение уже проиграно». Но он покачал головой: «Подожди, там увидим». Эти этруски – странные люди; они живут как бы наполовину в ином мире. В общем, мы надели доспехи, чтобы защитить себя от стрел, пущенных с берега, когда станем причаливать, и продолжали идти на веслах вверх по реке, которая теперь уже была прямо-таки забита кусками моего сгоревшего флота. И повсюду чувствовался сильный запах гари.

Мы вошли в ту длинную излучину, как раз когда всходило солнце, и я сразу увидел наши укрепления. Корабли действительно исчезли, но земляной вал был на месте, и на нем виднелись часовые в троянских шлемах. Сердце у меня радостно забилось, и я поднял свой щит как можно выше и громко закричал, приветствуя своих боевых товарищей. И первые солнечные лучи ударили в мой бронзовый щит, так что он вспыхнул ослепительным светом. И мои люди на берегу стали что-то кричать – сперва часовые на валу, а потом им дружным ревом стали вторить и все остальные. Они были живы! Они не только не спали, но и готовились к бою! После этого я уже, в общем, почти совсем перестал волноваться и думать, чем все это кончится.

Я помню эти слова Энея так же отчетливо, как и все то, что говорил мне мой поэт. Я помню каждое сказанное ими слово, потому что это и есть ткань моей жизни, та ее основа, на которой выткано все остальное. Моя жизнь после смерти Энея могла бы показаться бесформенной путаницей нитей, незавершенной работой, кем-то безжалостно сдернутой с ткацкого станка, но это вовсе не так; я продолжаю эту работу, и мысли мои всегда, подобно челноку, возвращаются к самому началу, следуя нужному рисунку. Я, конечно, скорее пряха, чем ткачиха, но и ткать я тоже неплохо научилась.

А о Турне я могу сказать вот что: он никогда не видел дальше своего носа. В критической ситуации он, правда, всегда реагировал мгновенно и с полной отдачей, даже, пожалуй, чересчур бурно; а вот если требовалось проявить терпение и долго, упорно добиваться поставленной цели, он начинал колебаться, испытывая неуверенность, и в итоге терпел поражение. В умении следовать цели Эней, безусловно, его превосходил. Он как раз, наоборот, мог колебаться и даже испытывать растерянность в случае крайней опасности, поскольку всегда думал о последствиях и сопоставлял порой не соответствующие друг другу цели и возможности. Но, как бы его ни терзали сомнения, он все же никогда не отступал от своей основной цели, от своей судьбы, и в итоге всегда добивался желаемого. Сделав окончательный выбор, Эней действовал в соответствии с ним, и в этот период цель его всегда оставалась неизменной. Впоследствии он, разумеется, мог снова начать мучительно переживать все заново, без конца задавая себе вопросы и терзая собственную совесть, ибо никогда не бывал полностью удовлетворен собой и не считал, что все сделал правильно.

А вот Турн никогда назад не оглядывался, да и вперед, по-моему, никогда особенно не заглядывал.

Пожалуй, он действительно был человеком бесстрашным, но ведь такие люди чаще всего лишены и многих других человеческих свойств, в том числе сочувствия. Да, люди шли за ним, завороженные его отвагой, однако он не чувствовал ответственности за них, они были ему безразличны. Турн каждое событие воспринимал как бы по отдельности, рассматривая их, так сказать, по мере появления, и в итоге сам оказывался во власти этих событий – события как бы сами собой готовили ему непредвиденные удары, способствовали распространению о нем неприглядных слухов, и он часто утрачивал способность понимать, что ему следует сделать. Он действовал словно по воле случая, словно подчиняясь некоему собственному капризу. Так, например, Турн, не задумываясь, дважды нарушил договор. Так он – и отнюдь не единожды – оставлял поле боя, бросая своих людей по сути дела на произвол судьбы. А уж когда ему пришлось лицом к лицу столкнуться с неизбежным, его, похоже, охватила настоящая паника. Но даже и тогда это нельзя было назвать страхом. Скорее паника эта была вызвана столкновением его безрассудства с точным расчетом противника.