Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

Конечно, Эней, который так и не простил себя, не позволит мне высказать даже столь умеренную оценку безрассудств Турна и скажет лишь: «Молод он был», словно это все искупает.

Впрочем, Турн, безусловно, способен был в случае чего-либо непредвиденного мгновенно собраться. А потому, едва завидев на рассвете корабли этрусков, рассекавшие воды реки, он тут же поднял своих рутулов, а также их союзников, и уже ждал Энея на берегу, готовый к сражению.

Некоторым из этрусских кораблей удалось причалить к берегу в пределах троянских укреплений, а некоторые, к сожалению, не успели, и их отнесло течением реки за земляной вал. Высаживаясь с них на берег, люди оказывались в весьма невыгодном положении: на них тут же набрасывались воины Турна. Впрочем, на этрусских кораблях тоже не дремали, осыпая атакующих дождем стрел и дротиков, да и троянцы сразу бросились на помощь прибывшим союзникам. В то утро пало много воинов – латинян, троянцев, греков, этрусков. Но сражение все продолжалось. Они убивали друг друга и на высоком берегу реки, и на зеленых лугах, и в прибрежных зарослях. Троянцев невероятно взбодрило возвращение их предводителя; Энею приходилось даже сдерживать своих людей, не позволяя им совершать дикие вылазки за пределы лагеря и преследовать врага, ибо это могло лишь ослабить их. Все же численность его войска, несмотря на прибывшее подкрепление, по-прежнему значительно уступала численности противника. Как рассказывал мне впоследствии Серест, Эней сумел так расположить свои силы, что обеспечил не только прекрасную оборону лагеря, но и защитил этрусские корабли, так что в случае необходимости его воинам было бы куда отступить. Но бой все не кончался. Весь тот жаркий июньский день воины бились друг с другом, и частенько врукопашную.

Турн пришел в ярость, узнав, что Эвандр заключил союз с троянцами и выступает теперь против него. Заметив, что сын Эвандра, Паллас, рубится на мечах с юным Лавсом, сыном Мезенция, Турн усмотрел в этом возможность отомстить. Крикнув, что сам выйдет на поединок с Палласом, он вынудил Лавса отойти в сторону. Паллас принял вызов мужественно и храбро сражался с Турном, но силы их были не равны, и Турн вскоре убил юношу, насквозь пронзив и его щит, и его тело одним ужасающим ударом тяжелого дубового копья с бронзовым наконечником. Стоя над телом поверженного Палласа, он сказал: «Отошлите труп этого мальчишки его отцу-предателю; он это вполне заслужил». И, поставив ногу умирающему на грудь, сорвал с него тяжелую, украшенную золотыми пластинами перевязь, а потом широким шагом пошел прочь, размахивая в воздухе своим трофеем и громко смеясь.

Когда Эней услышал об этом, его охватил бешеный гнев. Он велел Сересту держать оборону, а сам отправился искать Турна и по пути убивал направо и налево – безжалостно, жестоко. И действительно был похож на бешеного пса среди овечьего стада. Латины бежали, завидев его, как до этого троянцы шарахались от Турна, когда тот ворвался в их лагерь.

Но Турна Эней нигде не находил. Убив Палласа, тот исчез с поля боя. И у кого бы я ни спрашивала, никто не знал, что он делал, пока Эней искал его на поле брани, громко вызывая на поединок. По всей видимости, Турн просто решил отдохнуть, перевести дух где-нибудь в тени на холме, но уж больно неподходящее время он для этого выбрал.

Зато на поединок с Энеем вышел Мезенций, старый этрусский тиран. Люди, которые видели это сражение, говорили, что бились они на равных. Когда Эней ранил своего противника копьем в бедро, соратники Мезенция окружили его, посадили на коня, а его сын Лавс стал прикрывать их отход. Лавс хоть и был молод, но смело пошел на Энея, не слушая его тщетных призывов не делать этого. И Энею пришлось с ним драться. И первым же ударом меча он сразил юношу. Старого Мезенция он нагнал на берегу реки. И старый тиран, узнав, что его сын убит, обернулся и крикнул Энею: «Ну что ж, давай сразимся! Что значит теперь для меня моя жизнь?» Он первым ринулся в атаку, и сперва Эней убил его коня – одним ударом промеж глаз. Но и придавленный павшим конем к земле, раненый Мезенций продолжал свирепо сражаться, точно разъяренный медведь, и Энею пришлось перерезать ему горло.

И многие латиняне, видевшие эту схватку, задавали один и тот же вопрос: почему с предводителем троянцев сражается Мезенций, а не Турн?

А Эней, убив Мезенция, почувствовал, что гнев его улегся. Он вернулся туда, где лежал Паллас, и, обливаясь слезами, приказал завернуть юношу в плащ и доставить к отцу в сопровождении почетного караула. Но никаких рабов, которых следовало бы принести в жертву, он с ними, разумеется, не отправил, хотя именно так описывал мне эту сцену мой поэт; уж не знаю, как это ему в голову могло прийти, что италийцы, его соотечественники, способны совершить подобное варварство. Может, грекам это вполне было свойственно, не знаю. Скажу честно: почти все, о чем пел мне поэт, оказалось правдой, и все же есть в его поэме маленькие ошибки и недочеты; и я, рассказывая о своей судьбе, все пыталась как-то залатать эти крошечные прорехи в величайшем из эпических полотен всех времен и народов. Итак, после гибели Палласа Эней вывел своих воинов с поля боя. Латиняне тоже постепенно отходили – и не на осадные позиции близ троянского лагеря, а на несколько миль дальше, под стены Лаврента.

В городе и без того было полно раненых и беженцев, а тут они еще стали прибывать. Чувствовалось, что люди смертельно устали и подавлены очевидной бессмысленностью происходящего. Наконец появился Турн – как всегда великолепный, явно ничуть не подавленный, ни капли не уставший. Он въехал в ворота на своем роскошном жеребце, поднялся по улице к нашей регии, у дверей спешился, швырнул поводья конюху и широким шагом вошел в дом. Я, стоя на крыше, видела, как он вошел туда, улыбающийся, широкоплечий, с гордо выпрямленной спиной, в высоком шлеме и в украшенной золотыми пластинами перевязи Палласа. С ним были Мессап и рутульский жрец-предсказатель Толумний. Вскоре я увидела, как навстречу Турну бежит моя мать, лавируя меж ранеными, лежащими во дворе. Я поспешила вниз, но отца в его покоях не оказалось. Значит, решила я, он все-таки вышел из своего убежища, чтобы приветствовать Турна и его полководцев. Я даже обрадовалась этому: значит, с отцом все в порядке. Забот у меня хватало – и о раненых, и об остальных обитателях дома, так что потом я до позднего вечера была очень занята и прекратила свои хлопоты, лишь когда Дранк разыскал меня в хлебном амбаре.

Начнем с того, что Дранка я всегда не особенно любила. Он совсем не походил на тех старых воинов-крестьян, которые составляли основной круг отцовских друзей и советников. Дранк был человеком светским, легким, вкрадчиво-уступчивым, даже несколько восторженным. Если другие советники Латина за столом совета высказывали свое мнение, точно роняя тяжелую каменную глыбу, точно бросая вызов любому, кто попытается им возразить, то Дранк никогда так не поступал. Высказанное им мнение сперва могло показаться в высшей степени легковесным, почти эфемерным – этакое облачко всевозможных любезностей и экивоков; однако своего он добивался гораздо чаще других. Он был истинным горожанином и политиком до мозга костей. Для него моя мать и я были фигурами совершенно не важными, не игравшими существенной роли в его стратегии и тактике. Просто в силу нашего положения нас приходилось как-то учитывать, как-то примиряться с нашим существованием. Дранк вообще воспринимал женщин почти так же, как домашних животных – скажем, собак или коров; с его точки зрения, женщины были просто представителями иной разновидности живых существ, и их следовало принимать во внимание только в том случае, когда могли оказаться либо полезны, либо опасны. Мать мою он считал опасной, а меня мог и вовсе не принимать в расчет, кроме тех случаев, когда и я могла как-то послужить его интересам.