Очерки истории цивилизации - Герберт Уэллс

Мы уже говорили о первом появлении свободного разума, духа исследования и точных утверждений в истории общества. С именем Аристотеля связаны первые попытки систематизации знаний. Мы отмечали также краткий период научной активности в Александрии. Начиная с этого времени сложные экономические, политические и религиозные конфликты в Европе и Западной Азии подстегивали интеллектуальный прогресс. В этих регионах, как мы уже видели, долгое время доминировали монархии восточного типа и восточные религиозные традиции. Рим попытался перенять и отверг рабовладельческий способ производства. Выросла и потерпела крушение по причине своей внутренней слабости первая масштабная капиталистическая система. Европа снова оказалась посреди всеобщего хаоса. Семитские народы потеснили арийские и заменили эллинистическую цивилизацию по всей Западной Азии и в Египте арабской культурой. Вся Западная Азия и половина Европы оказались под властью монголов. Лишь к XII–XIII вв., как мы видели, интеллект арийских народов снова открыл путь к ясному самовыражению.

Далее мы видели, как начинают появляться университеты в Париже, Оксфорде, Болонье, все значительнее становится философская дискуссия. По форме она в основном посвящена вопросам логики. Основа этой дискуссии — учение Аристотеля, но не все, что осталось после него, а лишь его логика. Позднее его труды станут более доступны через латинские переводы их арабского варианта, с комментариями Аверроэса. Кроме этих плохих переводов Аристотеля, Западная Европа почти ничего не читала из греческой философской литературы вплоть до XV в.

Артистический Платон — в отличие от научного Аристотеля — был почти неизвестен. Европе достался греческий критицизм без греческого творческого импульса. Известны были лишь некоторые авторы-неоплатоники, но неоплатонизм имеет такое же отношение к Платону, как «христианская наука» — к ортодоксальному христианству.

С некоторых пор дискуссия средневековых «схоластов» снискала славу скучной и бессодержательной. Это совершенно не так. Схоластам приходилось прибегать к строго догматическому языку, потому что недреманное око иерархов церкви, невежественных и нетерпимых, повсюду выискивало ересь. Схоластической философии недоставало той ясности, которую несет в себе бесстрашие мысли. Она зачастую говорила иносказательно о том, чего не отваживалась сказать в открытую. Но занималась она фундаментально важными вещами, и это была долгая и необходимая борьба, чтобы выправить некоторые присущие человеческому разуму изъяны; многие по-прежнему продолжают блуждать в потемках из-за пренебрежения теми вопросами, которые обсуждали схоласты.

Основным спором средневековья был спор между «реалистами» и «номиналистами». Реалисты в своих рассуждениях значительно превзошли обычную человеческую склонность преувеличивать значимость класса. Они стояли на том, что в каждом имени есть нечто, что содержит в себе зерно подлинной реальности.

К примеру, они сказали бы, что существует некий типичный «европеец», идеальный европеец, который гораздо более реален, чем каждый индивидуальный европеец. Каждый отдельный европеец, получается, есть искажение, отклонение, ухудшенный экземпляр этой более глубокой реальности. Напротив, номиналисты были бы убеждены, что единственно реальны именно индивидуальные европейцы, что само имя «европеец» — не более чем имя, применимое ко множеству отдельных случаев.

Так что пока на рыночных площадях и в заботах повседневной жизни люди задавали друг другу вопросы о нравственности и праведности духовенства, об оправданности и уместности целибата и о справедливости папской десятины, пока в теологических кругах занимались поисками ответов на сложные вопросы пресуществления, божественности хлеба и вина в мессе, в исследованиях и лекционных залах постепенно обретала плоть и кровь куда более масштабная критика методов и учения католицизма.

Мы не станем оценивать здесь значимость для этого процесса таких средневековых схоластов, как Пьер Абеляр (1079–1142), Альберт Великий (ок. 1193–1280) и Фома Аквинский (прибл. 1225–1274). Они стремились перестроить католичество на основаниях более здравой аргументации; и они склонялись к номинализму. Основными их критиками и последователями были Дунс Скот (ок. 1266–1308), францисканец из Оксфорда, судя по прилежности и взвешенности суждений, — шотландец, и англичанин Уильям Оккам (ок. 1285–1349).

В трудах этих более поздних схоластов, как и у Аверроэса, проводилось четкое различие между богословской и философской истиной; они вознесли богословие на вершину пьедестала, однако оттуда оно уже не мешало заниматься исследованием. Дунс Скот объявил, что невозможно умозрительными рассуждениями доказать существование Бога или Троицы, или достоверность акта Творения. Оккам еще более настаивал на этом отделении теологии от практической истины — отделении, которое помогло научному познанию освободиться от догматического контроля.

Более же поздние поколения, которые сполна воспользовались плодами свободы, добытой для них этими схоластами, и не зная, кто были первопроходцы этой свободы, оказались настолько неблагодарны, что сделали имя Скота нарицательным для тупости, — отсюда наше английское «dunce», тупица.

Особый и неповторимый гений выделяет из всех его современников Роджера Бэкона (ок. 1214–1292), также англичанина. Он был оксфордским францисканцем и самым что ни есть типичным англичанином — несдержанным, нетерпеливым, честным и проницательным. Он на два века опередил свое время.

Вот как о нем пишет Г. О. Тейлор:[76]

«Жизненный путь Бэкона превратился в духовную трагедию, в полном соответствии с законами трагического жанра: герой должен обладать величественным и благородным характером, но не безупречным, чтобы трагический финал был следствием изъянов характера, а не стечения обстоятельств. Бэкон дожил до глубокой старости и в преклонные годы, как и в молодые, сохранял преданность предметному знанию. Его поиску знаний, который не всегда сводился лишь к ученой аудитории, не раз препятствовал Орден, к которому имел несчастье принадлежать этот мятежник. Столь же фатально его достижения оказались подвержены внутреннему искажению из-за тех принципов, которые он перенял от своего века. Но на Бэконе остается ответственность за его восприятие событий текущих; и поскольку его взгляды натолкнулись на недоверие собратьев-францисканцев, своим нравом Бэкон сам навлек на свою голову враждебность Ордена. Обходительность и умение убеждать были необходимы тому, кто хотел поразить своих ближних столь необычными, как его, суждениями — ведь на дворе был тринадцатый век — чтобы избежать преследований из-за них.

Бэкон не щадил именитых особ, ни живых, ни почивших, рубил с плеча, часто неоправданно и несправедливо. О его жизни мало что известно, разве что с его собственных слов и со слов знавших его, но и этого недостаточно для самого сжатого пересказа. Родился, учился в Оксфорде, отправился в Париж, учился, ставил опыты, снова в Оксфорде, теперь уже францисканец. Учится, учит, подозревается своим Орденом, его снова отправляют в Париж, держат под наблюдением. Получает письмо от римского Папы, пишет, пишет, пишет — три наиболее известные свои работы. Снова в беде, на долгие годы заточен в тюрьму, снова на свободе, и умирает, умирает весь целиком, и телом и славой — чтобы возвратиться своими трудами, да и то лишь отчасти, через пять столетий».

Основное содержание этих «трех наиболее известных работ» — неистовая и совершенно бескомпромиссная атака на невежество и ограниченность своего времени в сочетании со множеством догадок, как будет протекать грядущий рост знаний. Страстно утверждая необходимость эксперимента и собирания знаний, в нем словно оживает дух Аристотеля. «Эксперимент, эксперимент» — таков девиз Роджера Бэкона.

Но и самого Аристотеля Роджер Бэкон также не щадил, и вы шло так потому, что люди, вместо того, чтобы смело обратиться к фактам, засели над книгами и углубились в чтение плохих латинских переводов — единственным, что было доступно тогда из трудов учителя. «Будь моя воля, — писал Роджер Бэкон, — я бы сжег все книги Аристотеля, читать их — значит терять время, плодить ошибки и растить невежество» — мнение, которое, вероятно, повторил бы и сам Аристотель, окажись он в том мире, где его труды не так читали, как боготворили, и в самых недостоверных переводах.

И через все, написанное Бэконом, временами завуалировано из-за необходимости хотя бы видимо подстроить свои взгляды под всевозможные ортодоксии, из страха тюрьмы, звучит настойчивый призыв человечеству: «Перестаньте следовать догмам и авторитетам — оглянитесь вокруг себя!»

Он обличал четыре основных источника невежества: почтение к власти, обычай, мнение невежественной толпы и тщеславие, гордое нежелание переучиваться, к которому предрасположены все мы. Преодолей мы их, и все силы природы станут на службу человечеству: