Поединок 18 - Эдуард Хруцкий

Тут я нанесла ответный удар.

– Знаешь, Пол, никто еще не принимал меня за цыпленка. А что касается моих драгоценностей, то их не так уж много, чтобы нажить на них состояние. В конце концов, не могли же мы оставить его совершенно беспомощного прямо на дороге.

– Ты могла оставить его в больнице.

– Но он сказал, что в больнице слишком мрачно, и я целиком с ним согласна.

Пол выглядел очень расстроенным, когда уселся напротив меня в парусиновое кресло. Он механически взял мой стакан и выпил добрую половину содержимого. Я не остановила его, хотя мне это совсем не понравилось. Пол явно был на взводе. Он посмотрел на меня.

– Ты работала в саду?

Для убедительности я кивнула несколько раз. Любопытно, что некоторые мужчины заставляют их обманывать. Я не смогла бы честно объяснить Полу мое невинное субботнее времяпрепровождение. Он опять назвал бы меня сумасшедшей, и я задумалась бы, а не прав ли он.

– Не так-то легко заметить, – продолжал Пол, оглядываясь вокруг. Мой мизерный клочок сада действительно напоминал джунгли. Но я притворилась рассерженной.

– Я делаю все, что могу.

– Что у тебя в волосах?

Я провела рукой по голове и обнаружила две или три стружки, белые и тонкие, как бумага.

– Стружки, – недоуменно ответила я.

– Я это прекрасно вижу, – сухо подтвердил Пол. —

Кстати, их полно и на земле. Кроме ухода за садом ты

еще и плотничаешь?

В этот момент еще одна стружка спланировала сверху ему на голову. Я быстро взглянула наверх.

– А, я знаю, это Льюис вырезает маску из дерева, чтобы скоротать время.

– И элегантно отправляет обрезки через окно? Очаровательно!

Я тоже начала немножко нервничать. Возможно, я допустила ошибку, привезя Льюиса сюда, но, в конце концов, лишь на определенное время, без каких-то скрытых мотивов. И потом, Пол не имел никаких прав на меня, на что я тут же ему и указала. Он ответил, что его права те же, что и у каждого мужчины: иметь беспечную женщину, оберегать ее, и дальше такая же чушь… Мы повздорили, он ушел взбешенный, а я осталась в шезлонге, с навалившейся усталостью и теплым виски. Часы показывали шесть. На лужайке, усыпанной листьями, удлинялись тени, приближающийся вечер сулил лишь, скуку, так как битва с Полом лишила меня приглашения в веселую компанию.» Оставался еще телевизор, обычно нагоняющий сон, да неразборчивое бормотание Льюиса, которое я слышала, принося ему обед.

Никогда раньше я не встречала такого тихого человека. Внятно он говорил только раз, когда объявил о своем нежелании остаться в больнице, через два дня после нашего столкновения. Мое гостеприимство он принял как само собой разумеющееся. В тот день у меня было очень хорошее настроение, возможно, слишком хорошее, один из тех моментов, редких, слава Богу, когда чувствуешь, что каждый человек на Земле одновременно твой брат и сын и ты должна заботиться о нем. С тех пор я забочусь о Льюисе, удобно устроенном в кровати в моей гостиной, на его ногу наложены повязки, которые он сам меняет. Все это время он не читал, не слушал радио, не смотрел телевизор, не разговаривал. Иногда сооружал нечто странное из сухих веток, которые я приносила из сада, или с ничего не выражающим лицом смотрел в окно. В самом деле, спрашивала я себя, а не идиот ли он, и это предположение, вкупе с его красивой внешностью, казалось мне очень романтичным. Что касается моих достаточно скромных и редких вопросов о его прошлом, будущем, настоящем, то ответ следовал Один и тот же: «Это неинтересно». Однажды ночью он оказался на дороге перед нашим автомобилем, его имя – Льюис, и это все. Впрочем, меня это устраивало: длинные истории утомляют, а большинство людей, видит Бог, меня не жалели.

Я пошла на кухню, на скорую руку приготовила изысканный обед из консервов и поднялась наверх. Постучав, вошла в комнату Льюиса и поставила поднос на кровать, усыпанную стружками. Вспомнив о той, что спланировала Полу на голову, я начала смеяться. Льюис поднял глаза, явно заинтригованный. Глаза у него были, как у кошки, очень светлые и зеленовато-голубые под черными длинными ресницами. Про себя я отметила, что за такую внешность «Колумбия» подписала бы с ним контракт, не раздумывая ни секунды.

– Ты смеешься? – говорил он низким, хрипловатым голосом, чуть заикаясь.

– Я смеюсь потому, что одна из стружек упала через окно Полу на голову, и он рассвирепел.

– Его сильно ушибло?

Я взглянула на Льюиса в изумлении. Впервые он шутил, по крайней мере, я надеялась, что он шутит. Я глупо хихикнула, и вдруг мне стало как-то не по себе. Пол прав. Ну что я буду делать с этим молодым психом в субботний вечер, одна, в уединенном доме? Я могла бы танцевать или смеяться с друзьями или даже заниматься любовью с милым Полом или с кем-нибудь еще…

– Ты не собираешься уходить?

– Нет, – ответила я с горечью. – Я надоедаю тебе? – Я тут же пожалела о сказанном, противоречащем законам гостеприимства. Но Льюис, лежащий в постели, залился счастливым, сердечным, прямо-таки детским смехом. И неожиданно, всего лишь под действием этого смеха, у него, казалось, появилась душа, он сразу помолодел.

– Тебе ужасно скучно? – Этот вопрос застал меня врасплох. Разве можно понять, когда тебе ужасно скучно, очень скучно или просто, не сознавая того, скучно в этой бесконечной кутерьме, которая и есть жизнь?

– Мне некогда скучать, – холодно ответила я. – Я сценарист в RKB и я…

– Это там? – Поворот его подбородка влево вобрал в себя сверкающую бухту Санта-Моники, Беверли-Хиллз, эту обширную окраину Лос-Анджелеса, студии и съемочные павильоны и объединил их одинаковым презрением. Быть может, «презрение» сказано слишком сильно, но движение это выражало нечто большее, чем безразличие.

– Да, там. Так я зарабатываю себе на жизнь. – В моем голосе слышалось раздражение. За три минуты этот незнакомец заставил меня сначала упасть в собственных глазах, а потом почувствовать себя бесполезной. Ведь в самом деле, что мне давала эта идиотская работа, кроме небольшой стопки долларов, собирающихся вместе каждый месяц и таким же образом каждый месяц растрачиваемых? Однако чувствовать себя виноватой из-за юнца, явно некомпетентного и нализавшегося ЛСД, было по меньшей мере неприлично. Я не имею ни чего против таких наркотиков, но не верю, что они могут трансформировать чью-то привычку в философию, почти всегда предающую презрению тех, кто ее не разделяет.

– Зарабатывать на жизнь, – повторил Льюис задумчиво, – зарабатывать на жизнь;…

– Так говорят, – ответила я.

– Какая жалость! Как я хотел бы жить во Флоренции в те времена, когда там хватало людей, заботившихся о других просто так, как ты сейчас.

– Они заботились о скульпторах, художниках или писателях. Ты принадлежишь к ним? Льюис покачал головой.

– Быть может, они заботились о людях, приносивших им радость.

Я цинично рассмеялась, почти в духе Бетт Девис:

– Ты легко можешь найти это и здесь, прямо сейчас. – Я тоже повернула подбородок влево, как и он чуть раньше.

Льюис закрыл глаза.

– Я же сказал: «Просто так», а это уже не просто так.

Когда он произносил «Это», в его голосе было столько чувства, что я вдруг стала задавать себе множество вопросов о нем, один романтичнее другого. Что я знала о нем? Любил ли он кого-нибудь до безумия (не понимаю, почему так говорят, но по мне, это единственный способ любить)? Что, случай, наркотики или отчаяние, бросило его под колеса «ягуара»? Исцелялся ли он, отдыхая? Заживало ли его сердце, как и нога? И когда он упорно смотрел в небо, не видел ли он там чье-то лицо? Несносная память подсказала мне, что последнюю мысль я использовала, когда писала сценарий к цветному фильму «Жизнь Данте» и испытывала большие трудности с любовным антуражем. Голос за сценой. На сцене Данте, сидящий за массивным средневековым столом. Данте поднимает глаза от запыленного манускрипта, и голос мурлычет: «Когда он упрямо смотрел в небо, не видел ли он там чье-то лицо?» Вопрос, на который зрителям предстояло ответить самим, я надеюсь, утвердительно.

Итак, мы пришли в ту точку, откуда начинался путь, проложенный ранее моим пером. Меня бы это очень обрадовало, обладай я малейшим литературным честолюбием или следами таланта. Очень плохо… Я взглянула на Льюиса. Он уже открыл глаза и наблюдал за мной.

– Как тебя зовут?

– Дороти, Дороти Сеймур. Разве я тебе не говорила?

– Нет.

Я сидела на краешке его кровати. В окно вливался вечерний воздух, наполненный запахом моря, столь сильным, столь неизменным в течение многих лет, как я дышу им, что он казался прямо-таки жестоким в своем постоянстве. Долго ли еще я буду сладострастно вдыхать этот воздух? Сколько времени мне отпущено до того, как останется лишь тоска по ушедшим годам, поцелуям, теплу мужского тела? Я вышла бы замуж за Пола, отказалась бы от неограниченной веры в свое хорошее здоровье, душевное равновесие. Так легко быть довольной собой, когда ты кому-то нужна, а потом? Да, потом? Потом, без сомнения, будут психиатры, сама мысль о которых вызывала у меня тошноту.