Павел I - А. Сахаров (редактор)

– Граф Пален, – наудачу сказал Штааль. Он не знал, нужен ли здесь пароль, но эти слова могли подходить и без пароля. На крыльце, под фонарём, Штааль с изумлением увидел Иванчука. «Он-то здесь зачем? Это ещё что?..» Первым инстинктивным движением Штааль подвинулся в санях за спину извозчика, так, чтоб Иванчук его не видел.

– Ежели к его сиятельству, – сказал, отдавая честь, полицейский, – то они у его превосходительства генерала Талызина. Просили туда пожаловать. Извольте знать, квартируют на Миллионной, в лейб-компанском корпусе.

«Неужели опоздал и без меня всё сделают? – подумал Штааль не то с надеждой, не то с огорчением: теперь ему было бы отчасти и неприятно, если б всё сделали без него. – Нет, на ужин опоздал, а на то не мог опоздать. Зубов с Беннигсеном приедут только в полночь…» Он ещё себя спросил, не будет ли неблагоразумно показаться Иванчуку; однако не выдержал и, немного поколебавшись, окликнул своего приятеля. Иванчук сорвался с места, едва не упал, поскользнувшись на обледенелых ступеньках, и торопливо подошёл к саням. Даже при тусклом свете фонарей было видно, что он дрожит всем телом и что лицо у него совершенно синее.

– …А… И ты… Ты тоже?.. Я… Что ж это? – стуча зубами, говорил Иванчук. От его обычной самоуверенности ничего не оставалось. Он даже не пытался скрыть свою растерянность, которая почему-то успокоила и обрадовала Штааля. Он никогда не видал своего приятеля в таком состоянии.

– Ты здесь зачем?

– Я… Право, странно… Ты не поверишь… Так ты тоже?.. Граф приказал тебе ехать к Талызину… То есть не тебе, а вам всем… Но ты понимаешь… А?.. Моё положение глупое… Так ты тоже?.. Впрочем, я не знаю… Извини…

Штааль слегка развёл руками, показывая, что ничего не может сказать. Он позже сам не понимал, как он мог в такую минуту заботиться о том, чтобы удивить или унизить Иванчука. Всего лишь часом раньше он сам был почти в таком же состоянии.

– Скоро узнаешь, б р а т е ц, – сказал он небрежным тоном, так, как говорят об именинном сюрпризе. Полицейский офицер с любезной улыбкой на лице прислушивался к их разговору.

– Так вы говорите, граф п р о с и л к Талызину… Наверное? – сказал беззаботно Штааль. – Знаете, было бы неприятно приехать некстати… Незваный гость…

Он даже слегка засмеялся.

– Так точно. Изволите знать, на Миллионной улице…

– Ещё бы не знать!.. Слава Богу, не первый раз. («Незачем было говорить „не первый раз“, – подумал он.) Благодарю вас… Прощай, братец, – сказал Штааль и тронул рукой извозчика: – Пошёл на Миллионную… В лейб-компанский корпус… Живо!..

Извозчик погнал лошадей. Штааль молодцевато откинулся на спинку саней. Молодцеватый вид он сохранял, пока сани не скрылись за углом Морской. Он думал, что Иванчук глядит ему вслед и всегда будет помнить эту встречу, его небрежный тон и слова «Прощай, братец», если они никогда больше не увидятся. «Может, и до Настеньки дойдёт, – подумал он. Эта мысль была ему приятна. – Нет, до неё не дойдёт. Ей он не так расскажет, особливо ежели мы погибнем… Ну, да мне всё одно, не до Настеньки теперь, – думал он спокойно, вздрагивая только от холода. – А то разве приказать ему свернуть направо и на Хамову? Ещё не поздно. В постель, что ли?.. Ну, нет… Вот и теперь ещё не поздно: прикажу, он мигом повернёт назад…»

Огромная площадь перед Зимним дворцом была так же пустынна, как Морская и Невский. Но на углу Миллионной и дальше по этой улице Штааль заметил людей, прятавшихся у подворотен. «Подозрительные что-то люди… Теперь, пожалуй, уж и поздно назад ехать… Кончено!..» Он тяжело вздохнул. Извозчик тоже, по-видимому, обратил внимание на этих людей, – Штаалю показалось, что он сильно испугался. В окнах квартиры Талызина из-за спущенных штор яркими тоненькими рамками просвечивали огни.

XXIX

– Так у вас много народа? – громко спросил Штааль небрежным тоном. В сенях все скамейки и стулья были завалены военными шинелями. У лестницы, перешёптываясь, с необычным растерянным видом стояло несколько лакеев. Они испуганно оглянулись. Штааль неспроста задал этот вопрос: это, при неудаче, могло потом пригодиться, свидетельствуя о случайном его приходе. Ему было приятно, что он так хорошо собой владеет. Кроме лакеев, в сенях никого не было. «Кому же сказать пароль? – спросил себя Штааль с досадой. – Не лакеям же?»

– Так точно, много, ваше сиятельство, – шёпотом ответил лакей, подбегая на цыпочках. Лицо у него было бледное, но оживлённое, как будто даже весёлое. Штааль по привычке сбросил шинель сложенной вдвое, так, чтобы плешь на меху справа не была видна. «Шпагу отстегнуть, что ли?..» Ни шпаг, ни палашей внизу не было. Штааль нарочно довольно долго поправлял у зеркала галстук и шарф, показывая лакеям, что нисколько не спешит. Сделав это, он направился к лестнице. Сзади стукнула дверь. Пахнуло холодом. Штааль обернулся. В сени быстро вошёл знакомый ему офицер, артиллерийский полковник, князь Яшвиль. Почему-то Штааль чрезвычайно ему обрадовался.

– Кого я вижу? – воскликнул он, подняв руку. В другое время это восклицание ему самому показалось бы неуместным: он очень мало знал Яшвиля, который вдобавок был значительно старше его годами и чином. Однако Яшвиль тоже сделал радостный жест и, быстро сбросив шинель, поздоровался со Штаалем, очень крепко пожав ему руку.

– Велик Аллах! – как бы весело прокричал Штааль первое, что пришло в голову. «Что это, как глупо я говорю», – промелькнула у него мысль. Яшвиль, однако, засмеялся и сказал в шутку, так, как говорят рассказчики анекдотов о восточных людях:

– Хадым, дюша мой, хадым…

Лакеи с испугом на них смотрели, видимо изумлённые громким разговором. В сенях было странно тихо. Штааль и Яшвиль быстро поднялись по лестнице. Издали вдруг донёсся бурный взрыв рукоплесканий. Потом снова настала тишина. Они удивлённо взглянули друг на друга. Впереди с растерянным видом пробежал на цыпочках дворецкий. Вслед за ним показался Талызин. Бледный, с искажённым лицом, он быстро шёл на цыпочках, размахивая руками и разговаривая сам с собою. «Что это с ним? Уж не пьян ли?» – подумал Штааль, опять начиная волноваться. Грохот рукоплесканий повторился. Яшвиль окликнул Талызина. Тот оглянулся, ахнул, поспешно подошёл к ним и неожиданно с ними расцеловался. Штаалю, впрочем, это показалось вполне естественным. Но волнение его ещё усилилось. Рукоплескания снова оборвались.

– Это Пален говорит речь, – пояснил шёпотом Талызин в ответ на немой вопрос Яшвиля. – Скоро выходим.

– Куда? – вырвалось у Штааля. Талызин с отчаяньем взмахнул руками.

– Пройдите… Да… Стоит послушать!.. Стоит! – невнятно проговорил он и схватился за голову. Яшвиль ускорил шаги. Штааль следовал за ним. Сердце у него сильно билось. Они пробежали на цыпочках через несколько комнат и остановились. Впереди за закрытой высокой дверью металлический голос медленно, напряжённо бросал слова. «Не месть своекорыстная… Не по расчёту… Не за свои обиды… Нет!..» – нарастал средь жуткой тишины голос. Яшвиль бесшумно приоткрыл дверь. В кабинете Талызина тесно толпились люди. Стоя у середины короткой стены, граф Пален говорил, опёршись обеими руками на палаш. Пален был чрезвычайно бледен. Несколько десятков людей, затаив дыхание, горящими глазами глядело на него в упор. «За позор родины… За неслыханные унижения…» Голос всё рос. Что-то в душе Штааля дрогнуло по-новому… «За нашу поруганную честь… Нет прощенья!..» – со страшной силой бросил голос.

XXX

Ртуть в трубке термометра поднялась до 212 градусов и дрожа остановилась. Вода бурлила. Баратаев осторожно приподнял реторту, отодвинул водяную баню, заменил её песчаной, подставил под неё чёрную лампу. Затем снова опустился на табурет, раскрыл старинную книгу и прочёл вслух негромким голосом:

«Sic enim habet virtutem efficacem super omnes alias medicorum medicinas, omnem sanandi infirmitatem, eo quod est occultae et subtilis naturae, conservat sanitatem, roborat firmitatem, et ex sene facit juvenem et omnem eorurn expellit aegritudinem…»[317]

Лёгкая жидкость срывалась по каплям и всё быстрее падала в приёмник. Баратаев наклонился к концу трубки, жадно вдыхая пары стекавшего вещества.

XXXI

Штааль всю жизнь помнил вечер в квартире Талызина. Но мучительно-волнующее впечатление это в его памяти навсегда осталось бессвязным. Позже, в рассказах, он не раз (как многие другие) пытался воссоздать картину того, что было. Но это ему не удавалось. Запечатлелись навсегда в его памяти лишь отдельные мгновенья, и они через долгие годы вспоминались так же ярко, как на следующий день. И ещё остался в памяти дух тех минут, исполненный тоски, самопожертвования, непонятного наслаждения.

В этот день группы заговорщиков ужинали в разных местах города и к десяти часам съехались к Талызину. Ко времени приезда Штааля общий заключительный ужин кончился. Шла попойка.

Штааль много пил, его заставляли пить другие, и он заставлял пить других. Однако ему потом всегда казалось, что пьян в ту ночь он не был: голова его работала ясно и в мучительно-радостном чувстве, которое он испытывал, не было следов пьяного разгула. За буфетом он запивал сёмгу шампанским, заедал водку сладким пирогом с вареньем, – ему казалось естественным и есть в этот вечер по-иному, не так, как всегда.