Другая жизнь - Джоди Чапмен

обсуждать, куда именно поедем. Эти воспоминания живут у меня в голове, будто смонтированное кино. Немного неправдоподобное, слегка клишированное, состоящее лишь из самых удачных кадров. Может, я не слишком точно запомнил слова, прозвучавшие в тот день, но чувства, которые они во мне пробудили, прочно запали в память – а ведь что, по сути, остается у нас от других, если не чувства, которые мы рядом с ними испытывали? Они словно точка в конце предложения. Мутное зеркало, сквозь которое мы силимся разглядеть себя.

Два удачных снимка я прикрепил к документам, третий, не соответствовавший требованиям, Анна отрезала и спрятала в сумочку. А я оставил себе последний. На нем виден профиль Анны – она тянется ко мне из-за шторки и льнет языком к мочке моего уха. Рот мой смеется – от изумления, от шока, от ужаса. Глаза крепко зажмурены, а кожа такая красная, будто вся кровь пробилась на поверхность, будто я не могу поверить в происходящее, будто я счастлив.

Конец девяностых

Когда в жизни ребенка случается травматичное событие, его воспоминания делятся на два лагеря: «до» и «после». Если детство – это пирог, то травма – нож, разрезающий его насквозь. Это написание слова и вычеркивание его. Маленький мозг не в силах постичь всей гнусности случившегося. И только метафоры все проясняют.

Во всяком случае, так было со мной.

После случившегося одна девчонка в начальной школе прислала мне любовную записку. Ее звали Тэмми, и она носила в ушах сережки-звездочки, которые приходилось заклеивать перед каждым уроком физкультуры. Свое послание она написала на розовой бумаге, которая пахла клубникой, а букву «й» украсила сверху цветочком. «Тэмми любит Ника. А Ник любит Тэмми? Не разбивай мне сердце!» А снизу она нарисовала сердечко с трещиной посередине – как иллюстрацию того, что будет, если его разбить.

Записку мне передала на школьной площадке Джоанн Батлер – и тут же ушла к Тэмми и другим девчонкам. Под их пристальным взглядом я медленно развернул записку, прочел ее и, помнится, добравшись до треснувшего сердечка, уставился на него и смотрел на несколько мгновений дольше, чем полагалось бы. Отчего-то меня зацепила эта маленькая прореха в форме молнии, рассекшая целое на две половинки. По прошествии минуты или около того я поднял взгляд и увидел, что все девчонки смеются – все, кроме Тэмми, – и, хотя я вовсе ее не любил, я улыбнулся ей, будто это не так, а она улыбнулась в ответ, и вид у нее сделался самый что ни на есть счастливый. У меня было такое чувство, будто я сделал доброе дело. Потом прозвенел звонок, и я смял записку в крохотный комочек и бросил на землю.

Есть у меня воспоминание из обоих лагерей разом.

В детстве я просто обожал цирк, а все потому, что пересмотрел «Бронко Билли», где Клинт Иствуд кидает ножи в свою возлюбленную, привязанную к колесу. Недаром на девятый свой день рождения я попросил в подарок набор «Обезьянки в цирке» и долгие часы рассаживал их по лавочкам и качелям, крепил за лапки к трапеции и крутил – снова и снова. И сам не знаю, за что я так любил цирк. Но факт остается фактом.

Я грезил о том, что однажды мы отправимся туда все вместе, вот только наша семья была вовсе не из тех, что выбираются куда-нибудь на выходные. Знаете, бывают такие семьи, у которых есть годовой абонемент в Торп-парк или Леголенд, которые договариваются с другими родителями о совместных выездах, не берут с собой ланч в поездку, а заходят в местные ресторанчики и выбирают из ламинированного меню все, что только душе угодно. Они часто собираются в дорогих развлекательных центрах, хохочут от души, устраивают частые паломничества в «Дисней», ходят друг к другу в гости на воскресный обед, играют в мяч в местном парке. Так вот, моя семья не из их числа.

Как-то раз папа поехал в Девон за клюшкой для гольфа, заказанной у поставщика. Она была очень редкой и стоила целое состояние, и потому папа решил не доверять доставку ни продавцу, ни нерадивым почтовым службам, а проехать пару сотен миль и забрать ее лично. Каким-то чудом мама уговорила его взять меня с собой, и мы целых восемь часов провели в машине вдвоем. Я ехал на переднем сиденье, рядом с ним, а в какой-то момент, по пути домой, мне даже разрешили поставить в магнитолу кассету по своему выбору. Я рассказал папе про группу, которую мы слушали, пересказал историю написания одной из песен, которую я читал, и он, как мне показалось, внимательно слушал. Клюшка лежала на заднем сиденье – судя по всему, и впрямь очень, очень хорошая, – а папа улыбался и явно пребывал в отличном настроении – недаром он время от времени ерошил мне волосы.

Мы притормозили перед очередным светофором, и я, выглянув в окно, увидел на деревянном билборде огромный плакат. И сам не знаю, как мне только хватило смелости, но я ляпнул:

– Пап, а ты меня сводишь в цирк?

– Что?

Я указал на плакат – на льва с широко распахнутой пастью, на укротителя и его неправдоподобно густые, изогнутые кверху усы. Он раскинул руки в радушном жесте, будто приглашая нас в гости.

– Туда сводишь?

Папа молчал добрую минуту. На его лице возникло то самое выражение, которое появлялось каждый раз, когда он не знал, что сказать, и попросту тянул время.

– Неужели тебе так уж нравится цирк?

Я кивнул:

– Я давным-давно мечтаю туда попасть!

– Правда? – Он почесал подбородок. – Что ж, сынок. Давай вот как условимся. Когда цирк приедет к нам в город, я тебя обязательно туда свожу.

Я так обрадовался, что даже поблагодарить его не смог.

* * *

А через полгода произошло то самое событие.

Молния раскроила сердце.

* * *

Через девять месяцев я как-то раз прибежал из школы и, швырнув рюкзак на пол, воскликнул:

– Папа!

Он сидел в гостиной, поставив ноги на скамеечку и углубившись в газету, раскрытую на разделе «Спорт».

– Пап, они приезжают через месяц! – сообщил я, задыхаясь; в тот миг мне казалось, что я вот-вот умру.

– А?

– Цирк! Помнишь? Через месяц он будет у нас в городе!

Папа опустил газету пониже и с недоумением посмотрел на меня:

– Напомни-ка, о чем речь.

– Помнишь, мы с тобой в прошлом году ездили в Девон за клюшкой для гольфа? И увидели афишу! Ты пообещал, что сводишь меня! – напомнил я, не в силах сдержать отчаяния.

Его лицо