Йошкин дом - Виктория Райхер

— Это заметно, — проницательно отметила дама, закуривая что—то тонкое и длинное. — А что именно, мадам?

Беата объяснила, что именно, сдобрив свое объяснение парой слов, явно непонятных элегантной француженке, но сильно скрасивших повествование ей самой. Идея, что в Женеву так просто не попасть, даме не понравилась, но в ужас не привела.

— Послушайте, мадам, — сказала она Беате, глядя на нее с приязнью, но безлично, как на хороший выставочный экспонат, если все это в любом случае надолго, а стоять тут нет никакого смысла, не пойти не пойти ли нам пока что выпить пива через дорогу?

— Почему бы и нет, мадам, — осветила Беата, задумчиво глянув на собеседницу.

Они оставили неподвижные машины, пересекли замершее шоссе и забрались на второй этаж небольшого теплого торгового центра. Беата вообще любила пиво, а в Женеве и окрестностях — особенно. Пиво, как и ожидалось, было прекрасным. В кафе было полутемно. Из окна внизу светилось огнями машины стемневшее шоссе те временем шоссе. Шоссе стояло.

— А вы вообще—то куда едете, мадам? — поинтересовалась француженка.

— Вообще—то в Рим, — мрачно сказала Беата, не отрывая взгляда от неподвижного шоссе. — Только не еду, а лечу. Впрочем, кажется, уже не лечу — потому что не еду.

Вряд ли она поймет эту фразу, но плевать. Беата глотнула еще пива. Посидели молча. Шоссе по—прежнему не шевелилось.

— Послушайте, мадам, — сказала француженка, — я вижу, у вас съемная машина. Где вы должны ее возвращать?

— В Женеве! — ответила Беата с уже приевшейся ей интонацией грустного клоуна.

— Меня зовут Натали, — сообщила в ответ француженка, ставя стакан на стол.

Беата подняла бровь. Натали. Это становилось забавным.

— Меня зовут Беата.

— Послушайте, Беата, — француженка негромко и лениво, будто перебирая языком бусины во рту под изогнутыми губами. — Послушайте, Беата. Почему бы нам с вами не переночевать где—нибудь здесь, поблизости? В Женеву сейчас все равно не попасть, самолет вы скорее всего пропустите. Утром мы поедем в Женеву, там вы сдадите свою машину, а потом я отвезу вас в Рим.

Беата представила себе роскошный старый «ситроен», оставленный на обочине рядом с ее съемной машиной, и поняла, что на таком действительно можно перевалить через Альпы. У Натали были чистые линии лица и тела и немного острые плечи, как у той девушке в Бонне. Та, в Бонне, была чудо как хороша. Эта, тут, в восьмидесяти километрах от Женевы, могла оказаться еще лучше.

— Почему бы и нет? — ответила Беата вопросом на вопрос и щелкнула пальцами, призывая счет. Натали встала и взяла со стола свою сумочку. Беата протянула руку и взяла свою. Они вышли все к тому же шоссе, прошли несколько сот метров и зашли в маленькую гостиницу все на той же обочине. Им вслед то ли осуждающе, то ли с завистью — смотрела прочно стоящая на дороге пробка.

Беата, простишь? Я не буду подробностей. Подробности, безусловно, были, и подробности, безусловно, были хороши. Но ведь ты мне их толком и не рассказала, Беата, а кто я, чтобы додумывать за тебя подробности? Достаточно уже и того, что я додумываю за тебя — тебя.

Девушка в Бонне могла отдыхать, свободно. Утром задумчивая Беата молчаливо пила кофе и курила. Натали, потрясенная до глубины души, напоследок отправилась в душ, шоссе под окнами было абсолютно пустым, а небо над головой — абсолютно зеленым. Беата впервые в жизни видела зеленое небо. Что именно создавало такой странный эффект — то ли освещение солнечно—холодного дня, то ли тонированные гостиничные стекла, то ли собственные Беатины зеленоватые глаза, сквозь которые мерно лился утренний свет. Натали не знала. Она вышла из душа и так и стояла, поблескивая утренним стихшим телом. Островатые плечи, тонкие руки, губы, изогнутые в лук. Никакой помады. Никакой вообще помады с утра. Зеленое небо насмешливо глядело вниз, Беата чуть вопросительно глядела на небо снизу. На ковре у стены стояла босая Натали, обнимая себя за плечи. Зеленое небо казалось ей чем—то закономерным, если бы небо в этот день не оказалось зеленым, она была бы удивлена.

Дорога в Рим оказалось не такой простой, как предполагали, но довольно приятной и не слишком долгой. Ехали, временами общались, что—то делали, чего—то не делали, выходили, возвращались, нормально. Старый «ситроен» оказался покладистым человеком и, честно пыхтя, перевез их через Альпы. Машину вели по очереди. Много курили. Много молчали. Натали это не мешало, Беате было все равно. Всю дорогу до Рима она покупала сигареты на двоих и следила за картой. Всю дорогу до Рима над их головами с разной скоростью ехало спокойное зеленой небо.

В Риме быстро и по—деловому расстались, обменявшись адресами электронной почты. Беата с головой ушла в свои римские дела, Натали мягко растворилась в итальянском воздухе. Зеленое небо повисело еще какое—то время, а потом неторопливо посерело и залилось перламутром.

Римские дела, как это часто бывает, оказались обычными делами, посему они сначала были, а потом кончились. Беата еще некоторое время покрутилась по Риму, проехала через что—то уютно—сиреневое без особого названия, но с прекрасной кухней и улетела в Штаты. Там она наконец добралась до электронной почты и обнаружила письмо от Натали.

Беата не особо задумывалась, что именно ожидает прочесть в этом письме, но то, что что прочла, ее удивило. Натали чуть ли не матом (то есть если бы это было по—русски, это было бы матом) ругала ее вдоль и поперек. Сообщая, что теперь, после той ночи, осталась как последняя идиотка, потому что ни один мужик ее больше удовлетворить не может, а где взять женщину, она не знает. И виновата в этом исключительно Беата, которая ее соблазнила и довела до жизни такой, лучше которой в ее жизни ничего не было и не может быть, но ведь больше этого нет, и как теперь жить вообще, непонятно.

«Прелесть какая, — подумала Беата, бегло просматривая другие письма, — она меня позвала пить пиво, она мне предложила остаться, она меня отвезла в Рим, и это называется, я ее соблазнила. Впрочем, не исключено, что что—то в этом есть».

Она машинально посмотрела в окно и сощурилась. Небо в окне было абсолютно обычным, нормальным, стандартного никакого цвета.

Беата, простишь? Я не буду описывать всю вашу длинную переписку, ведь даже то, что вы переписываетесь до сих пор, по сути, неважно. И неважно, что Натали нашла—таки себе женщину (кто бы в этом сомневался, Беата!), и неважно, что она приезжала один раз в Америку и хотела встречи, и тебе было не до нее, и ты соврала, что сейчас в Европе, хотя была — на соседней улице практически, и там тоже полыхало непонятного цвета небо, но его уже не видела случайно, в общем—то, промелькнувшая Натали.

А вот если подумать — ну куда она, Натали, ехала тогда по дороге к Женеве, куда она направлялась, как оказалась там, на этом забитом пробкой шоссе? Я спросила Беату, и Беата, подумав и вспомнив, ответила: «Никуда».

Никуда она тогда не ехала, абсолютно. У нее что—то не сложилось в тот момент и минуту жизни, что—то не вышло, а что—то вышло, но плохо, и она села за руль, и она поехала вперед по хорошим дорогам, лишь бы ехать куда—нибудь, и доехала почти до Женевы, где намертво вмерзла в пробку, что резко нарушило ее главный план — «хоть куда—нибудь ехать», и она вышла на обочину рядом со вставшей съемной какой—то машиной, и в результате оказалась в Риме, и остается только поблагодарить провидение, что Беата ехала не в Сибирь, она ведь и в Сибирь бы тогда поехала, Натали, и не из—за Беаты вовсе, а исключительно из—за себя самой. Ну и, может, еще из—за кого—нибудь, кто остался за кадром всей этой истории и уже, безусловно, неважен, потому что Натали жива и здорова и живет себе с тем, с кем хочет, там, где хочет, и все у нее хорошо.

А Беата? А что Беата? Беата не факт, что вообще была.

МОЛИТВА О МОЕЙ ДОЧКЕ КАТЕ И ВНУЧКЕ СОНЕ

Господи, я помню и знаю — ты в космосе, ты полете, ты занят, как все в этом мире, а может, и так, как никто. Но моя дочка Катя, Господи, очень устает на работе. А у моей внучки Сони до сих пор нет теплого зимнего пальто. Господи, ты ведь в курсе: я обычно не валю на тебя своих бед. Все мы должны разбираться с делами сами, красавицы и уродки. Но моя дочка Катя не высыпается уже много лет. А моя внучка Соня опять порвала колготки.

Господи, не для себя прошу, и вообще ничего не прошу. Ты же помнишь — даже тогда, в декабре, я ничем тебя не корила. Я не праведница и не святая, я, как все, иногда грешу. Но вот та куртка, двадцать восьмого размера… помнишь, я тебе говорила?

У моей внучки Сони больное горло, мы завариваем ей череду. А моя дочка Катя уже тыщу лет не была на даче. Господи, я не настаиваю — когда именно и в каком году, но, Господи, может быть, все—таки можно нам хоть изредка, хотя бы одну удачу? Я не жалуюсь, Господи, ты не подумай чего, у меня все хороню, тьфу—тьфу—тьфу, как мы на Земле бы сказали. Но у моей внучки Сони, Господи, нету фломастеров. Ни одного. А у моей дочки Кати обветрены губы и постоянные синяки под глазами.