Йошкин дом - Виктория Райхер

Как—то я рассказал об этой мечте Ронатану:

— Бедный папа, — сказал Ронатан, с нежной любовью глядя мне в глаза.

Я не чувствовал себя бедным. Наш младший сын, Арон, похож на меня. Когда ему было пять, он потребовал себе комнату, отдельную от брата, и устраивал истерики, когда кто—то входил туда без стука. Арон улыбается редко, зато часто смеется.

— Папа, — смеялся Арон, — ты же рак—отшельник, зачем мы тебе?

— А мы тебе зачем? — спрашивал я.

— Не знаю, отвечал Арон, — я еще маленький.

И смеялся.

Когда моему младшему сыну Арону исполнился двадцать один год, он собрал свои вещи, перешел через улицу и снял квартиру. В тот же день я окончательно решил уйти от Ниры.

Я был уверен, что она не будет возражать. Заниматься любовью мы перестали в тот год, когда нашему старшему сыну Ронатану исполнилось двенадцать лет. Те немногие, кто об этом знал (женщине трудно скрывать что—либо от близких подруг), были уверены, что дело во мне: «Всем известно, что Эфраиму никто не нужен». Но это было неправдой. Мне нравилось заниматься любовью с Нирой, в молодости она была очень приятной на ощупь. А ее нервные жесты с возрастом не изменились и по—прежнему заводили меня, даже когда мы уже давно перестали спать. Особенно жест, которым она заправляла за ухо прядь волос. Я вообще хорошо помню жесты. Лучше, чем даже слова и виды.

За горло меня держали не Нира, а работа. Я вливал в нее куда больше семени, чем в семью. Я уходил туда с утра и возвращался вечером. Я работал в… впрочем, неважно. Наша компания довольно известна в профессиональных кругах. Филиал моей фирмы в нашем городе какое—то время был двухголовым монстром: им руководили двое. Финансовым директором (кабинет с черной кожаной дверью направо от центрального входа, черный письменный стол, просьба не входить без предварительной договоренности) был Реувен Брамен. Профессиональным директором (кабинет с вишневой кожаной дверью налево от центрального входа, коричневый стол, Эстер, налей нам чаю, Эстер! Эстер, да где же ты? ну ладно, я сам налью) был я.

Я заведовал проектами, он заведовал финансами. Я жил при нем как любимый сын: «Папа, дай денег». Но Реувен Брамен не был моим папой. В какой—то момент я понял, что по уши сыт такой семейной жизнью.

У меня тяжелый характер и плохие манеры, но я хороший специалист. До моего прихода наш солидный филиал был всего—навсего… впрочем, неважно. Я написал письмо в общий совет директоров. Объяснил, почему, на мой взгляд содиректорствование вредно для фирмы, и предложил (так как фирма у нас все—таки профессиональная) поставить

профессионального директора во главе всего предприятия, а под его начало отдать остальных, включая нынешнего директора по финансам.

— Ты понимаешь, что после такого письма тебя могут уволить? — спросила Нира.

— Конечно, — ответил я.

Реакция на мое письмо была быстрой. Вскоре до мне дошли две новости, хорошая и плохая. Хорошая новость заключалась в том, что мое предложение принято и теперь нашим филиалом будет руководить один человек, профессиональный директор. Плохая новость заключалась в том, что этим директором буду не я: Реувен Брамен оставался на своем месте и переходил в подчинение новому начальству. Я уточнил, означает ли это, что я уволен.

— Мы очень довольны твоей профессиональной работой, но как администратор ты, к сожалению… На следующий день ко мне подошла Рина Брош (короткая стрижка, светлые брови, будь проще — к тебе потянутся) и немного смущенно, сообщила, что новый директор — это она. Я пожелал ей удачи.

Больше меня ничего не держало. Осеменяя нашу неблагодарную фирму, я скопил достаточно денег, и чтобы без особых изысков прожить несколько лет. У Ниры была хорошая должность с прекрасной зарплатой. Мне захотелось сказать «спасибо» Реувену Брамену.

— Нира, — начал я, не предвидя особых сложностей, — по—моему, мне пора.

— Куда? — удивилась Нира, улыбаясь.

— Да так, — я пожал плечами. — Чего тянуть? Нира продолжала непонимающе улыбаться. С тех пор как нашему старшему сыну Ронатану исполнилось двенадцать, она со мной не спала. Объясняла смутно: ты весь не со мной, я так не могу, ты со мной не весь. Я одновременно понимал и не понимал. Как я могу быть где—то «весь»? Нира не объясняла. То ли ей казалось, что я и так все понимаю, то ли просто не считала нужным ничего объяснять. Она была убеждена, что раз я не люблю жить семейной жизнью, то и спать семейной постелью я тоже не очень люблю.

У меня были какие—то женщины, Нира знала, что они в принципе есть. По нашей общей, хотя и не слишком четко сформулированной договоренности я был свободен строить личную жизнь по своему усмотрению, а Нира не возражала. Странно было бы, если бы она возражала. Я ничего от нее не скрывал, но старался, чтобы мое общение с женщинами не слишком бросалось ей в глаза, мне казалось, что ей неприятно. Мои командировки не всегда были ими, действительно командировками, а моя вечерняя работа — работой. Впрочем, все это происходило не слишком часто.

Женщины, строго говоря, были тут ни при чем. У меня не было конкретной дамы, к которой я хотел бы уйти от Ниры. Я хотел быть свободным в своих связях — более свободным, чем с ней. Но и связи мои, и женщины было неглавным. Я просто хотел быть свободным.

— Ведь дети еще не… — начала Нира и осеклась.

— Дети выросли. — улыбнулся я. — Ты ведь давным—давно живешь со мной только из—за них.

— Я? — Темные Нирины глаза широко распахнулись. — Это ты со мной из—за них живешь.

— Ну да, — согласился я, с неприязнью ощущая как осложняется простой разговор, — я об этом и говорю.

Если бы Нира начала плакать, я остался бы равнодушен. Не люблю слез и не считаю их чем—то обязывающим. Если бы Нира начала кричать, я и сам бы мог на нее прикрикнуть. Если бы Нира разразилась потоком упреков, я бы встал и вышел. Но Нира попросила.

— Не уходи, — попросила она мягко, как просила детей не шуметь, — я не могу без тебя,

— Послушай, — сказал я, начиная раздражаться, — при чем тут это? Мы, разумеется, будем встречаться, ты мне близка, да и я тебе не чужой, мы будем общаться столько, сколько захочешь. Я говорю только о том, чтобы прекратить наконец жить той семейной жизнью, которая никому из нас давным—давно уже не…

— Не уходи, — попросила Нира еще раз. — Я совсем без тебя не могу.

Мне казалось, что она не до конца поняла мою мысль.

— Нира, — заговорил я мягко и нежно, — стараясь звучать так, как она сама, — я очень тебя люблю. Ты это знаешь, как знала всегда, и ничего не изменилось, поверь.

Нира напряженно кивнула.

— Но семейная жизнь — не моя стезя, и это тоже для тебя не новость. Мы с тобою близки много лет и будем дружить и дальше. Дети выросли. Я хочу свободы.

— Но разве я тебя ограничиваю? — Нира заулы6алась. Тебе же все можно, ты знаешь.

Я помотал головой.

— Мы говорим о разных вещах. Что мне можно, скажи мне? Украдкой спать со случайными женщинами? Задерживаться на работе? Ездить в командировки? Звонить тебе не десять раз в день, как ты бы хотела, а только один? Это удавка, Нира. Я не хочу, чтобы тебе было больно, и из—за этого много лет играю твою игру. Дети выросли. Я хочу поиграть один.

Нира попросила отсрочку — подумать. Я не очень видел, чего тут думать, но отсрочку дал. Собственно, само слово «отсрочка» было не вполне уместным, мы ведь не говорили о конкретных сроках. Тот первый разговор окончился ничем, и недели две после него я напряженно ждал продолжения, а Нира с задумчивой нежностью улыбалась с ответ на все мои попытки поговорить.

В остальном она вела себя так, как всегда. Готовила мне еду и звонила раз в день на работу, садилась рядом по вечерам, листая журналы, рассказывала о своей жизни и расспрашивала меня о моей. Это был наш общий быт, сложившийся за много лет из мелочей в прочную размеренную картину.

— Скажи мне, — обратилась ко мне Нира почти через месяц, и тон ее был растерян, — это из—за постели?

— Нет, — ответил я, сразу поняв, о чем речь. — совсем нет.

— Ну да, тебе это никогда не было нужно.

= Почему «никогда»? Раньше было нужно, даже очень. Но не было нужно тебе.

— Ты сердился?

— Тогда да. Теперь нет.

— И теперь ты хочешь уйти? Из—за того, что с тобой много лет не…

— Нет. Не из—за этого.

— А из—за чего тогда?

Непонимание. Длинные узкие брови. Для сорока пяти лет она замечательно выглядела. Ниру сложно было назвать красивой, но в ней была какая—то шелковая покорность, маскирующая натянутый нерв. Чужие люди много лет были убеждены, что наша интимная жизнь бурлит не остывая — такое впечатление производила Нира. Она и на меня производила такое впечатление, пока мы не стали жить вместе.

Я объяснял и еще раз объяснял. Нира просила не уходить и растерянно улыбалась. Я злился и не мог понять, чего от меня хотят. Я хотел, чтобы меня отпустили, и не видел в этом своей вины.