Кассаветис - Василий Степанов

серьезно, и я подумал: «Черт, сейчас мне достанется». А он сказал: «Это очень благородное дело. Ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность? Ты будешь изображать жизни других людей. Ты будешь говорить за тех, у кого нет собственного голоса».

Я поступил в Американскую академию драматического искусства, и мне там ужасно понравилось. Каких только девушек там не было, и все только и мечтали себя показать. Я залезал на сцену и орал во всю глотку. <…> Довольно долго я полагал, что именно в этом и есть суть актерского мастерства – выказывать максимум эмоций. И чем громче я кричал, тем лучше, как я думал, у меня получается играть.

Меня взяли статистом в шоу Lux Video Theatre. После записи я помчался из студии к друзьям, которые смотрели это шоу по телевизору. «Ну как, видели меня?» – спросил я. Они ответили, что так и не смогли меня разглядеть, хотя смотрели во все глаза. «Идиоты, – возмутился я. – Я играл того парня в железной маске, который бегал и кричал „Стоять!“ Это было великолепно!»

Люди по большей части не понимают, чего они хотят или что они чувствуют. Любому человеку, включая меня самого, бывает очень трудно выразить то, что он имеет в виду, особенно когда это связано с чем-то болезненным. Сложнее всего на свете – выразить себя, высказать то, что необходимо сказать. <…> Как художник я считаю, что нужно пробовать самые разные вещи, но самое главное – не бояться совершить ошибку. Нужно иметь смелость быть плохим: идти на риск, чтобы по-настоящему выразить все, что считаешь нужным.

Не знать

Нужно сопротивляться знанию. Если ты что-то уже знаешь, трудно оставаться открытым и способным к творчеству. Знание пассивно, его следует опасаться.

Зрители приходят в кинотеатр и рассаживаются по местам. Гаснет свет, начинается фильм, и зрители думают: «Ну, поехали». Проходит несколько минут, и они опять думают то же самое. Еще несколько минут, и они снова думают: «Ну, теперь что-то начнется». Но они не осознают, что фильм уже давно идет; действие стремительно развивается, но куда оно их заведет, они не понимают – возможно, туда, где они вовсе не хотели бы оказаться.

Я снимаю фильмы, которые не должны угождать всем и каждому; вообще-то многим людям мои фильмы причиняют боль. Я считаю, что добился своего, если заставил зрителей хотя бы что-то почувствовать – что угодно.

Многие фильмы сделаны как своего рода стенограммы, стенограммы жизни. Зрители узнают какие-то условные ситуации, и им этого достаточно. Им нравится, когда ты уплотняешь и упрощаешь; они считают нормальным, что жизнь предстает в фильме в дистиллированном виде. <…> Они любят такое кино, потому что могут схватывать все на лету и предугадывать развитие сюжета. Но это ужасно скучно.

Я не хочу снимать фильмы-стенограммы. В своих фильмах я соревнуюсь со зрителем – кто кого опередит. Я стремлюсь разрушить шаблоны зрительского восприятия. Я хочу встряхнуть зрителя и отвадить его от готовых истин.

Разве не удивительно, что можно снять фильм без единой сцены насилия, и с него из зрительного зала в ужасе сбегут пятьсот человек?

Я никогда не видел, как взрывается вертолет. Никогда не видел, как кому-нибудь сносят голову. С какой стати я должен снимать об этом кино? Но я видел, как люди постепенно разрушают себя; видел, как люди отгораживаются от жизни, прячась за политическими идеями, наркотиками, сексуальной революцией, фашистскими лозунгами, лицемерием. Я и сам такой. Поэтому я могу их понять.

В своих фильмах мы стараемся говорить об очень хрупких вещах. С нежностью. У нас есть проблемы, ужасные проблемы, но это человеческие проблемы.

Я это так понимаю: если Полин Кейл вдруг похвалит мой фильм, мне пора бросать кино.

Люди по всему миру унаследовали заболевание: они уверены, что, во-первых, их жизненные проблемы решит экономика, и во-вторых, что эти проблемы решит интеллектуализм.

Деньги

Не думаю, что люди хотят, чтобы в их жизни все было просто. Подобного рода извращение характерно для американцев. Жизнь всегда сложнее, чем мы думаем. Я люблю трудности, с ними легче жить.

До [Второй мировой] войны США были страной невинности и идеализма. Затем эти ценности были полностью вытеснены жаждой наживы. <…> Я знаю массу миллионеров, которые просто сидят в одиночестве по своим домам и мечтают о настоящей дружбе или подлинной любви. У них есть только деньги. Но их интересуют не деньги как таковые, а только нули: они увлечены бесконечной игрой, как из двух долларов сделать двадцать, а из двух миллионов сделать двадцать миллионов… им всегда мало.

Мне кажется, что деньги – это последнее прибежище для людей, которые боятся жизни, которые могут выжить, только сосредоточив в своих руках как можно больше денег и власти – они нужны им для защиты… Но от чего?

Проблема, с которой столкнулась Америка, – это проблема простого человека. Его дом, телевизор, баланс на кредитной карточке, сексуальное замешательство, бесконечные деловые обязательства – все это отнимает столько времени, что он не успевает понять важность простых человеческих потребностей.

Мои фильмы, конечно, выражают состояние той культуры, которая смогла обеспечить материальное благополучие большинства, но оказалась не в силах решить простые человеческие проблемы.

Голливуд

Мы до такой степени расчеловечились, что уже ничто не имеет значения, ничто не имеет смысла. И кино не должно способствовать этой дегуманизации. Крупные студии выпускают фильмы, которые по своей сути отвратительны. Они снимают антивоенные картины, эксплуатируют антивоенную тематику, рекламируют и продают эти фильмы, чтобы делать деньги. Показанные на экране люди обездолены, раздеты догола и брошены умирать. <…> И зрители начинают воспринимать такую эксплуатацию как часть своей жизни. Они смеются над тем, что совсем не смешно, возмущаются по поводу того, до чего им нет дела, и часами подвергаются откровенной, бессмысленной пропаганде.

Если бы я снял фильм вроде «Возвращения джедая» или просто участвовал в его съемках, то потерял бы сознание и умер от стыда.

Я восхищаюсь картинами неореалистов из-за человечности их взгляда. <…> Режиссеры-неореалисты не боялись настоящей жизни, смотрели ей прямо в лицо. Я всегда восхищался их смелостью и стремлением показать, каковы мы на самом деле.

«Преступление и наказание» – я бы сделал из этого мюзикл.

Если что-то не приносит денег, это никому не интересно. Все делается на продажу. Чувства продаются. Секс продается. <…> Мои чувства не продаются. Мои мысли нельзя купить. Они принадлежат только мне. Я не хочу смотреть фильмы, создатели которых мне что-то продают.

В демонстрации обнаженного тела в кино нет ничего безнравственного. Но я чувствую себя оскорбленным,