Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

Тем не менее я решилась открыть дверь и подняться по лестнице. Впервые я почувствовала, еще не понимая этого, что интерес и уважение, которые внушает нам какая-нибудь личность, — чувства, не всегда идущие рука об руку. Поднимаясь, я думала о том, как в первую ночь, когда я спала в комнате у Ангустиас и Роман уже ушел, раздался стук захлопнутой им двери, его шаги на лестнице, а потом я услышала, как вышла из дома Глория.

Комната Ангустиас улавливала все шумы с лестницы. Она была словно большое ухо этой квартиры. Шепот, хлопанье дверей, голоса — все отдавалось здесь. Я напряженно слушала и даже закрыла глаза, чтобы лучше расслышать. Мне казалось, что я вижу белое остренькое личико Глории, вижу, как она кружит ночью по лестничной площадке и никак не может решиться. Вот она сделала несколько шагов и остановилась, снова пошла и остановилась. У меня от волнения заколотилось сердце, я была уверена, что она не справится с острым желанием подняться по тем ступенькам, что отделяли нашу квартиру от комнаты Романа. Кто знает, может, ей не справиться с искушением подсматривать за ним? Однако Глория внезапно бросилась бежать вниз по лестнице. Все происходившее было так поразительно, что я приписала это моему сонному воображению.

И вот теперь я сама медленно поднималась с бьющимся сердцем в комнату Романа. Мне и в самом деле казалось, что я ему была по-настоящему нужна, что ему, как он сказал, по-настоящему нужно поговорить со мной. Быть может, он хотел мне исповедаться, покаяться или оправдаться.

Войдя, я нашла его лежащим на тахте, он ласкал голову собаки.

— Думаешь, великое дело сделала, что пришла?

— Нет, не думаю… Но ты хотел, чтобы я пришла.

Роман поднялся с тахты, глядя на меня с любопытством.

— Хотелось бы мне знать, насколько можно быть с тобой откровенным, насколько ты меня любишь… Ты любишь меня Андрея?

— Да, как должно, — сказала я, смущаясь. — Не знаю, насколько обычные племянницы должны любить своих дядюшек…

Роман засмеялся.

— Обычные племянницы? Значит, ты себя считаешь из ряда вон выходящей племянницей? Ну, Андрея, посмотри-ка на меня! Глупышка! Все племянницы любого разряда не обращают внимания на своих дядюшек.

— Иногда я думаю, что дружба лучше, чем семья. При случае можно крепче сойтись с чужим тебе по крови человеком…

И предо мной предстал расплывчатый профиль Эны. Захваченная своей мыслью, я спросила Романа:

— У тебя нет друзей?

— Нет.

Роман наблюдал за мной.

— Мне не нужны друзья. В этом доме никто не нуждается в друзьях. Мы здесь довольствуемся сами собой. Ты еще убедишься в этом…

— Не думаю. Я в этом не так убеждена… Тебе интереснее было бы поговорить с мужчиной твоего возраста, чем со мной.

Мысли мои рвались наружу, но застревали комом в горле.

Голос у Романа был злой, хоть он и улыбался.

— Если бы я нуждался в друзьях, они бы у меня были. Они у меня были, и я их бросил. Ты ими тоже пресытишься. Какая личность в этом свинском прекрасном мире достаточно интересна, чтобы долго выносить ее? Ты тоже пошлешь всех к чертям, и скоро, как только из тебя выветрится школьная романтика дружбы.

— Но ты, Роман, тоже пойдешь к черту, вслед за этими людьми, которых ты презираешь… Никогда я не интересовалась так людьми, как ты, не испытывала столько любопытства к их личным отношениям… Я не обыскивало их ящики, мне нет дела до того, что лежит в чужих чемоданах.

Я раскраснелась и пожалела об этом: в комнате горел свет и в камине пылал яркий огонь. Я понимала это, и новая волна жара залила меня, но я все равно осмелилась посмотреть в лицо моему дяде.

Роман поднял бровь.

— А! Так из-за этого ты и бегала от меня последние дни?

— Да.

— Слушай, — сказал он уже совсем другим тоном. — Не вмешивайся ты в то, чего не можешь понять… Ты не поймешь меня, если даже я рассказал бы тебе о моих делах. А кроме всего прочего, я не жажду давать тебе объяснения по поводу моих действий.

— Я тебя и не прошу.

— Да… Но я хочу разговаривать… я хочу тебе кое-что рассказать.

В тот вечер мне показалось, что Роман не в себе. Впервые, находясь рядом с ним, я ощутила ту же неуравновешенность, которая всегда делала для меня таким неприятным общение с Хуаном. Во время разговора, который мы теперь вели, лицо его то освещалось злобной радостью, то он смотрел на меня слегка нахмурившись, таким напряженным взглядом, как если бы действительно его захватывало все то, что он мне рассказывал. Как будто именно это было самым важным в его жизни.

Сначала казалось, что он не знает, как начать. Возился с кофеваркой. Погасил свет, чтобы нам было уютней пить кофе при свете камина. Я села на циновку возле огня, и он, закурив сигару, присел на корточки рядом. Потом поднялся.

«Попросить его, чтобы немного поиграл, как обычно?» — подумала я, видя, что молчание затягивается. Казалось, все стало на свои места. Вдруг он заговорил, и его голос испугал меня.

— Видишь, я хотел поговорить с тобой, но это невозможно. Ты как новорожденный ребенок… «добро», «зло», «то, что мне нравится», «то, что мне хочется делать»… все это у тебя расположено в голове так четко, как у ребенка. Иногда я думаю, что ты похожа на меня, что ты понимаешь меня, понимаешь мою музыку, музыку этого дома… В первый раз, когда я для тебя коснулся скрипки, я внутренне задрожал от надежды, от жгучей радости, увидев, как менялись вместе с музыкой твои глаза, менялись твои руки. Я думал, малышка, что ты сможешь понять меня без слов, что ты — моя аудитория, аудитория, которой мне не хватало. И ты даже не отдавала себе отчета в том, что я должен знать, — и действительно знаю — все, совершенно все, что происходит внизу. Все, что чувствует Глория, все нелепые истории Ангустиас, все то, что мучает Хуана… Тебе не приходит в голову, что это я управляю ими всеми, распоряжаюсь их нервами, их мыслями?.. Если бы я мог тебе объяснить, — что по временам я почти готов свести с ума Хуана… Но разве ты сама этого не видела? Я заставляю его мозг работать так напряженно, что он вот-вот не выдержит. Иногда, когда он кричит, широко раскрыв глаза, меня охватывает восторг. Если бы ты испытала когда-нибудь подобное возбуждение, такое глубокое, такое странное, от которого пересыхает во рту, ты бы меня поняла! Думаю, что одним словом я мог бы успокоить его, умиротворить, сделать моим, заставить смеяться… Ты это знаешь? Нет? Ты отлично знаешь, до какой степени Хуан принадлежит мне, до какой степени он ползет за мной, до какой степени я издеваюсь над ним. Не говори мне, что ты не знаешь… И я не хочу видеть его счастливым. Я его бросаю, пусть гибнет один… И всех остальных… И всю жизнь этого дома, мутную, как взбаламученная река… Когда ты подольше здесь поживешь, этот дом, и его запах, и его старые вещи (если ты такая же, как я) вцепятся в тебя. А ты такая же, как я… Разве ты не такая? Скажи, разве ты не похожа на меня?.. Немного?

Так мы и говорили: я — сидя на полу, на циновке, а он — стоя. Я не понимала, наслаждается ли он тем, что пугает меня, или в самом деле он сумасшедший. Роман кончил говорить, задав последний вопрос шепотом. Я сидела неподвижно, взвинченная до предела, мне страшно хотелось убежать.

Кончиками пальцев он коснулся моей головы, и я вскочила, приглушив крик.

Тогда он захохотал радостно, по-детски, он снова был обаятелен, как всегда.

— Какой ужас! Верно, Андрея?

— Зачем ты мне наговорил таких глупостей, Роман?

— Глупостей? — Он все еще смеялся. — Я не так уверен, что это глупости… Разве я не рассказывал тебе историю Шочипильи, моего маленького божка, привыкшего принимать в жертву человеческие сердца? Когда-нибудь ему надоедят мои легковесные музыкальные приношения, и тогда…

— Роман, ты меня уже не пугаешь, но мне неприятно… Не можешь ли ты говорить в другом тоне? Если нет, я уйду…

— И тогда… — Роман снова засмеялся, белые зубы блеснули под черными усиками. — Тогда я предложу Шочипильи Хуана, я предложу ему мозг Хуана и сердце Глории…

Он вздохнул.

— Впрочем, тоже весьма жалкие приношения. Твой прекрасный трезвый мозг, может, был бы лучше…

Я бежала по лестнице вниз до самой нашей квартиры, и меня преследовал веселый смех Романа. Я и в самом деле спасалась бегством. Я неслась, и ступеньки летели мне под ноги. Смех Романа настигал меня, хватал дьявольской костлявой рукой за подол.

Я отказалась от ужина, лишь бы не встречаться с Романом. Не потому, что я его боялась, нет, минуту спустя весь этот разговор уже казался мне бессмыслицей, но я была вся издергана и вовсе не хотела видеть его глаза. Теперь, а не тогда, когда я увидела, как мелко он вынюхивает, не уважая жизни других людей, теперь, а не в те предыдущие дни, в которые я его избегала, полагая, что презираю его, я начала испытывать к Роману непреодолимую гадливость.