Роман для женщин - Михал Вивег

Здесь тучи шлюх, но ты вне конкуренции: всех переплюнешь. Fuck you, bitch! — пишет мне Рикки.

Я смотрю на дисплей, потом показываю его Оливеру.

— Nokia, — говорит он. — Connecting people…[59]

У меня подрагивает подбородок — и я волей-неволей начинаю реветь. Масло брызжет и шипит. Оливер отставляет сковородку с газа, отводит меня к столу напротив и сажает к себе на колени. Чувствую давление его пениса.

— В общем недурной знак, что он написал это, — говорит он медленно, не переставая меня ласкать. — Для нас обоих. Он молодец, что наконец сбросил маску лицемерной мужской надломленности. И хорошо, что он вульгарен. Это окончательно избавит тебя от угрызений совести, а меня — от опасений, что ты вдруг растаешь…

Я беру желтую бумажную салфетку и сморкаюсь. Чтобы бросить скомканную салфетку в пепельницу на столе, я чуть приподнимаюсь с его колен и вдруг ощущаю, как Оливер медленно проникает в меня.

— Теперь боюсь только одного, — говорит Оливер хриплым голосом, — что я влюбился…

Я впервые слышу, как он произносит это слово.

— Тьфу-тьфу! Постучи по дереву! — говорю я, млея от счастья.

— Да, похоже на то! — наигранно ужасается Оливер. — Все признаки налицо!

Я отродясь ненавижу мыть окна.

В выходной день мою бабушкины окна и пою, бесстрашно стоя на парапете. Бабушка осеняет себя крестным знамением. На мне только трусики и майка — на дворе бабье лето. Солнце припекает мне плечи и расцвечивает белую штукатурку противоположного дома. Небо восхитительно голубое, листва в парке уже желтеет. Мальчишки внизу на тротуаре машут мне, и меня радует, что им нравится моя попка. «Мистер Мускул» приятно пахнет. Окна блестят.

Мне кажется, что мытье окон — классная работа.

Какая жалость, что у бабушки их так мало.

— Есть ли у тебя какой парень, Лаура? — язвительно спрашивает бабушка, когда мы вместе с ней пьем жиденький кофе.

— Есть, бабушка! Зовут его Оливер!

— Это хорошо, — говорит бабушка. — Человеку нельзя быть одному.

Я не помню того времени, когда радость жизни я ощущала бы в полную силу. Разве что в детстве, но с той поры радость жизни мне всякий раз приходилось как бы постигать. Начиная с папиной смерти мне всегда надо было убеждать себя, что та или иная переживаемая минута приятна, прекрасна или даже неповторима и не сознавать этого было бы просто кощунством. Поэтому я старалась воспринимать все в розовом свете. А если мне не удавалось замечать красоту жизни самой, помогали другие: взгляни, Лаура, на эти великолепные, зрелые крапчатые абрикосы! — Господи, Лаура, какое нынче удивительно синее море! — Это был восхитительный вечер, не правда ли, Лаура?

Если у меня хорошее настроение, я готова со всем этим согласиться: да, абрикосы и впрямь совсем неплохие… Да, в общем, это был приятный вечер… Но если я не в духе, то, кивнув механически, про себя думаю: да пошли вы в задницу со своими крапчатыми абрикосами!

А случалось, так называемая радость жизни нисходила на меня только спустя время — уже в воспоминаниях. В воспоминаниях моя жизнь, по сути, прекрасна: на прошлой неделе я видела великолепный театральный спектакль, в позапрошлом году у меня была сказочная поездка в Америку, а прошлой осенью — увлекательный поход на Шумаву[60]. В прошлом… Но одно дело — настоящее, а другое — прошлое. Для меня это совершенно разные вещи. В настоящем Америка была сплошным стрессом, во время того спектакля мне было нестерпимо душно (ко всему еще, сзади меня сидели какие-то придурки), а на Шумаве меня дико жрали комары и при ходьбе трусики больно врезались в пах.

И все в таком духе.

С будущим дело обстояло не лучшим образом. Я, например, мечтала о том, как однажды отлично уберу квартиру, куплю пармезан и красное итальянское вино, сварю spagetti frutti di mare и позову на них друзей Рихарда. Я буду раскованно мила и остроумна, в домашних джинсах, под рубашкой — никакого бюстгальтера, и Рихардовы друзья будут ему жутко завидовать. Но когда я осуществила свою мечту, все пошло шиворот-навыворот: я то и дело бегала в кухню, мыла рюмки, вытирала кетчуп с пола и ужасно бесилась, что все пялятся на мою грудь и в гостиной стряхивают пепел прямо на ковер…

Или я мечтаю как-нибудь после обеда смыться из редакции и вторую половину дня провести как молодая эмансипированная женщина: купить «ELLE» или «Cosmopolitan», сесть в каком-нибудь уютном кафе, заказать cappuccino, закинуть ногу за ногу и читать, задумчиво поглядывая сквозь витрину на спешащую толпу… А потом свою мечту реализую: любимая кофейня безнадежно набита, и я три четверти часа ищу другую; когда наконец какую-то (куда худшую) нахожу, то узнаю, что cappuccino мне не сделают, ибо у них минуту назад засорился жиклёр для подогрева молока. Что ж, заказываю себе большой espresso, но придурошный официант по ошибке приносит маленький; я выпиваю его за пять минут и не знаю, куда девать руки. Проходящие мимо люди неприязненно пялятся на меня сквозь витрину. Я пытаюсь читать, но текст едва воспринимаю и потому поспешно расплачиваюсь и еду домой или даже возвращаюсь в редакцию…

Оливер все перевернул.

В первые недели минуты, проведенные с Оливером, подчас прекраснее, чем рисуются потом в воспоминаниях.

Завтрашние дни с Оливером всякий раз превосходят сегодняшние представления.

Мы встречаемся после работы в его гарсоньерке.

НАПОЛНЯЮ ВАННУ, — пишет он мне эсэмэску, если приходит домой раньше меня.

ОСТАЛОСЬ ЛИШЬ ТРИСТА МЕТРОВ, — отвечаю я ему на ходу.

Мы купаемся, потом отдаемся любви; иногда наоборот. Вечером читаем или идем куда-нибудь ужинать. Часто ходим в театр, в кино; как только в зале гаснет свет, я протягиваю Оливеру очки, и он бумажным платком вытирает мне стекла — такой уж у нас ритуал. Он надевает мне очки и долго смотрит на мой профиль (знает прекрасно, что это нервирует меня). Я кладу голову ему на плечо, просовываю ладонь меж его колен, и он сжимает ее. Утром мы вместе чистим зубы и вместе завтракаем. В выходные посещаем музеи и галереи: тащимся в хвосте толпы иностранных туристов, перешептываемся и держимся за руки (я всегда именно так все и представляла себе). Иногда на Жофине берем лодку и два часа гребем вокруг Стрелецкого острова. Собираем каштаны. В следующую субботу на Оливеровой старой «шкоде» едем в зоологический сад, в воскресенье исследуем пригороды Праги.

— Смотри, какие прекрасные желтые груши! — киваю я ему, когда мы делаем покупки в супермаркете «Delvita». — Чувствуешь, как они пахнут?

Оливер покупает два кило.

Мы принадлежим друг другу. Я люблю его.

Мама уже не в силах смотреть на мою любовь к Пажоуту и в начале октября снова летит в Чикаго к Стиву.

Когда на лестничной площадке я сообщаю эту новость Жемле (о готовящейся свадьбе лучше умолчать), он воспринимает ее едва ли не ревниво.

— Опять? — качает он головой. — Ведь она только что была там…

В руках у него покупки, выглядит он устало. Разуваясь, садится на обувной ящик. Я снова замечаю, что у него довольно красивые глаза — только какой толк от таких красивых глаз, если они смотрят на вас из груды сала.

— Как ваша жена? — заставляю себя задать светский вопрос.

— Ах, — машет рукой Жемла, — все хворает… Как-то тревожно…

Мне даже жалко его.

Свадьба будет 10 декабря, пишет мама.

— Твоя первая любовь в декабре выходит замуж сообщаю я Оливеру.

Мы оба улыбаемся.

Прага, 20 января 2000

Дорогая Лаура.

Любовь моя, не перепутать бы мне дату в заглавии, ведь и это письмо (как и два предыдущих) было написано еще в начале месяца, хотя срок приема рекламы только двадцатое. Но всякий раз подачу письма в «Ренкар»[61] стараюсь оттянуть на день или на два (тамошние секретарши надо мной даже подтрунивают), чтобы несколько продлить надежду: а вдруг ты отзовешься, но пока надеюсь впустую. Твое молчание убивает еще и потому, что дает повод ко множеству самых мучительных домыслов. Быть может, ты еще не наткнулась на мои письма, хотя каждый месяц они заполняют в вагонах более сотни метров? Или ты их читала, но решила, что лучшим ответом будет презрительное молчание? Но что ты презираешь? Мою любовь к тебе? Ну что делать, если мне ничего не остается, как продолжать эту весьма дорогостоящую рекламную кампанию, хотя даже проверить ее эффективность у меня нет возможности. Правда, по городу ходит молва об этой затее, и, казалось бы, она вполне успешна, однако ты в качестве решающей целевой группы молчишь. «Пошлю» тебе еще пару-тройку писем и увидим: то ли моя назойливая реклама наконец возымеет действие, проникнет тебе под кожу, и я сумею свою продукцию (= мою любовь) продать, или мне не повезет, и фирма (= я) потерпит крах. Такова жизнь в условиях свободных рыночных отношений.