Меня зовут Феликс - Марина Брутян

несет в себе ничего плохого и применяется из лучших побуждений, в целях уберечь ребенка от лишних потрясений, был свойственен не только моим родителям, но и человечеству в целом. Люди часто, чтобы не травмировать самих себя или оправдать свои поступки, называют очевидные вещи другими именами, а в последствии и сами верят в это. Я назвал это синдромом четырехногой курицы.

Приведу в пример своего знакомого, который неоднократно пытался поступить в художественную академию, но каждый раз проваливал экзамен. Чтобы избежать родительского наказания в виде учебы на ненавистном ему биофаке, после очередного провала он соврал, что поступил. С началом учебного года приходил утром в академию, шатался по зданию и уходил после занятий, забрав с собой черновики и наброски первокурсников, чтобы дома показать матери с отцом. Потом, устав от бессмысленного шатания, он устроился в том же учебном заведении натурщиком у третьекурсников, за что ему платили очень небольшие деньги. Он настолько привык к такому распорядку, что уже и сам верил в то, что идет в академию на занятия — самый настоящий синдром четырехногой курицы.

Я не знаю, на кого любил охотиться муж Мери и вообще мало что о нем знал, потому что он был не из тех, кто обязательно хочет дружить с ее друзьями. Да и вряд ли мы нашли бы с ним общий язык.

Годы замужества и рожденный в этом счастливом, как я понимал, браке ребенок сильно сказались на внешности Мери. И если бы не ее походившее на еврейское красивое лицо, я бы с трудом узнал в этой полной женщине свою бывшую коллегу. Сегодня ее сопровождал охотник, нахмурив брови и разглядывая посетителей клуба. Она бросилась ко мне с громкими криками радости и развела руки, из чего я понял, что и она действительно очень рада меня видеть.

— Ты совсем не изменился!!! Божечки, такой же пацан, каким я тебя помнила. И что это за дурацкая кепка!? — Она сорвала с меня бейсболку и пригладила мои растрепавшиеся волосы. — Нет, ты действительно не стареешь, или это освещение такое?

Я просто улыбался, потому что искренне был рад встрече с ней. Меня с Мери связывали воспоминания о молодости, у нас было много общих друзей, мест, куда мы ходили, и общее занятие. Она была одной из немногих, которые знали всю мою жизнь в лицах, знала тех, с кем я общался, встречался и делал первые попытки полюбить.

Первая моя любовь была, как и у многих, наверное, безответной. Мне было чуть меньше восемнадцати, и я влюбился в жену нашего соседа, Машу. Когда та смотрела на меня, весь мир переворачивался, а я потом не спал ночами, представлял себя с ней во всех позах, которые только видел в журналах и ставших тогда уже доступными для просмотра широким массам фильмах с пометкой ХХХ. Тогда я и подружился окончательно со своим зверьком. Потом моя любовь к Маше прошла, а привычка осталась. Но этот переворачивающий весь мир взгляд я долго еще вспоминал, как и ее слова о том, что еще будет в моей жизни та, кто сможет стать для меня человеком, которого я ждал всю жизнь. Я уверен: она тогда сказала это просто чтобы успокоить мое юное сердце и бунтующие мышцы. Но забыть этого не смог. У меня вообще очень хорошая память: я помню всё, что мне было сказано.

— Мы были сегодня на выставке, — с какой-то поддельной непринужденностью в голосе сказала Мери.

Я не стал уточнять, что это за выставка, она сама рассказала.

— Она выставила первые, неудавшиеся, обрезанные кадры пленок, проявленные и распечатанные в большом формате. Они молодцы, хорошая выставка получилась…

Они? Кто они? Может, у нее есть муж? А я об этом даже не задумывался. Значит, за то время, что мы не виделись, она успела выйти замуж. А почему я об этом не знал? Миллион общих знакомых, город один, в конце концов… Почему мы вообще случайно не сталкивались?

Но я быстро переключился с этих размышлений и вернулся к выставке. Во мне росло большое странное чувство, что-то среднее между гордостью и удовлетворением. Я знал, что она увлекалась фотографией, но никогда не мог себе представить, что она сможет решиться выставит свои работы на всеобщее обозрение. И даже не какие-то там обычные фотографии, а «испорченные». Сам я очень любил пленку и знаю, что камера обрезает или засвечивает снимок на первых кадрах. И мне действительно понравилась идея с «нулевым кадром».

В этот момент я понял, что есть некая странная закономерность: все женщины после расставания со мной как-то по-особенному реализовывали себя в жизни. Кто-то начинал рисовать, кто-то писать, а кто-то просто стремительно шел вверх по карьерной лестнице.

Со мной было иначе. Я после любого расставания оказывался между депрессией и страхом. Наверное, чувствовал какую-то вину за то, что прервал связь, за то, что человеку, возможно, больно из-за этого разрыва. И неважно, продолжительной ли она была или нет. Сознательно избегая вынужденных объяснений, я подолгу не мог сосредоточиться. Даже работа, без которой мне сложно было прокормить себя, давалась мне очень тяжело, но страх перед объяснениями был сильнее. Объясняться я вообще не люблю. Так случилось и с Алисой. Получается, все годы после расставания со мной она занималась чем-то серьезным. И уже не была такой неуверенной в себе девушкой, не боялась демонстрировать свои умения.

Я вновь испытал гордость. На меня снизошло какое-то спокойствие — из-за того, что я, к счастью, не оказался чем-то негативным в ее жизни. Не видев фотографий, я почему-то был уверен, что они стоят того, чтобы их показывать.

И тут я поймал себя на мысли, что мне жутко интересно, как у нее проходит день: когда она просыпается, что пьет, завтракает ли по утрам. Я практически ничего о ней не знаю. У нас было всего несколько встреч. Эти встречи не предвещали никаких последствий, но почему-то я до сих пор по ночам просыпаюсь и чешу лоб, стирая это странное «позвони мне».

— А я вот начала сценарии писать. Пока не продаются, но мне нравится процесс. А Виктору, — она показала рукой на охотника — нравится то, что я пишу.

— Знаешь, делай то, что нравится тебе, потому что всегда найдутся те, кому это не понравится. Не стоит зависеть от вкуса и мнения окружающих. Я к тому, что, если даже мужу не понравится, ты продолжай писать.

Мери была счастлива. А я смотрел на них и думал, что она была самой крупной его