Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца - Анатолий Приставкин

Мотя поглядел на Хвостика, снисходительно поправил:

– Хвостик! Ты у нас известный грамотей! Но от цифры ты оставил один хвостик… Тут вовсе не сто рублей… Правда, Серый?

Оттого, что Мотя назвал меня моим привычным именем, стало не так тяжко.

– Правда, – ответил я и вздохнул.

– А сколько? – настаивал Корешок. – Двести? А может, целых триста?!! Нет, триста пятьдесят!!!

Мотя помотал головой.

– Нет, нет, – и посмотрел на меня выжидающе. И все посмотрели. А Хвостик привстал на цыпочки, заглядывая ко мне в рот, будто мог увидеть цифру, которая оттуда вылетит.

Я знал, что от меня ждут, но не мог себя заставить произнести вслух эту цифру. Не мог, и все. Получалось бы, что верю в нее. А я в нее не верил.

Мотя, странно усмехаясь, ответил за меня:

– Ладно уж, скажу. Там написано всего-то… – Он опять посмотрел на меня, а потом обвел глазами напряженные лица Кукушат. – Всего-то… Сто тыщ.

Он назвал «сто тыщ», нисколько не затрудняясь. И я сразу же подумал, что он тоже не верит в эту сумасшедшую цифру и смотрит на нее отвлеченно, будто разговор идет о задачке на уроке.

– Это сколько? Серый? – выкрикнул Хвостик. – Это больше ста рублей?

Но все остальные молчали. Уже не спрашивали. Вопрос повис в воздухе, потому что цифру назвал не я, которому могли и не поверить. Моте верили всегда. Он не умел врать.

В это время Сверчок, которому попала в руки сберегательная книжка, перелистнул страницы и нашел то, что другие не заметили.

– А вот тут, в конце, написано… – сказал он. – «К сведению вкладчика»…

– Давай! Читай! – приказал Бесик.

И Сандра после долгого молчания мыкнула требовательно. Она промышляла у фабрики мелочью, больше рубля ей не давали. Но она хотела знать подробности про такие деньги.

Сверчок громко прочел:

– Государство гарантирует тайну вкладов, их сохранность и выдачу по первому требованию вкладчика…

Мотя взял у Сверчка книжку и тоже стал читать. Оторвался, сказал:

– Тут написано, что арестовать могут!

– Кого? – закричали Кукушата в несколько голосов. – Серого? Арестовать?

Все посмотрели на меня с уважением. И правда, за такие деньги нельзя не сажать, это и дураку понятно. Спроси кого хошь, он скажет: у честного гражданина столько денег не бывает. А если есть, значит, награбил! Поинтерес уются ведь: «Откуда гроши, человек хороший?» А ты ни «бе» ни «ме»!! Антон Петрович какой-то подарил… Это чтой-то, господа-товарищи, не верится, что такие гроши у нас дарят задарма! А тащите-ка сюда самого Антона Петровича, пусть и он ответит, как у него, врага народов, такая несоветская цифра завелась, что люди выговорить не в состоянии! «Так его взяли», – скажут. «Ага, взяли, значит, не напрасно, у нас напрасно не берут». А теперь по стопам папочки и сынок пошел… Тоже огрести советское обчественное богатство ни за что ни про что мечтает! Так мы «гарантируем» ему вполне «тайно» десять лет!

За разговорами не заметили, что быстрые сумерки перешли в ночь. Все стояли вокруг Моти и не торопились в дом, где на полу была разложена солома и огромный брезент, которым мы укрывались. А для тепла мы на ночь влезали еще в мешки из-под картофеля.

– Тебе, Серый, надо ехать в Москву, – так мне сказали. – Лучше завтра. На свекле и без тебя управимся.

Тут Сандра громко замычала, и все подумали: с ней что-то происходит. Она разволновалась, слышно прямо было, как ее трясет.

– Чего она? – спросил Мотя.

– Хочет в Москву, – пояснил Корешок. – К товарищу Сталину. Она ведь к нему и раньше хотела!

– Ну, пусть и она едет! – решил Мотя. – Сталина увидит. Он в Кремле живет, это недалеко от вокзала.

16

Станция наша зовется Голятвино. Кратко так – Голяки. Ну и мы, естественно, голяки. А прямо за линией напротив вокзала стоят рядком шесть домов-бараков, к станции они повернуты торцом. Вот на этих торцах, раньше наверное белых, а сейчас серых от копоти, с каких-то довоенных пор намалеваны зеленой несмываемой краской слова известной песни: «МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ!» На каждом бараке по слову. На первом бараке «МЫ», на втором – «РОЖДЕНЫ», на третьем – «ЧТОБ» и так далее до слова «БЫЛЬЮ».

Жизнь в бараках известно какая, а с песней, так вроде легче. А те, кто живет тут, тоже приспособились к песне, они по этим словам между собой бараки различают. Кто-нибудь спросит: «Вы постное масло где отоваривали?» А ему ответят: «В «Сказке» выбросили, да уже кончилось… А вот в «Былью» по мясным талонам селедку дают!»

Можно услышать и такое: «Вы, кажется, проживаете в «Рождены»?» – «Нет, мы оттуда переехали, мы снимаем угол в «Мы», а наши старики прописаны в «Чтобе»».

В «Былью», между прочим, и мы были, там расположена родимая голятвинская милиция. Чтоб она когда-нибудь сгорела! Не их, барак жалко! Не раз приходилось у них гостить. А рядом, в «Сказке», находятся «Похоронное бюро», «Загс», «Сберегательная касса» – к сожалению, не та, что нам нужна, – и другие поселковые заведения.

Сюда мы и пришли после двух часов быстрой ходьбы по пыльной проселочной дороге. Было еще темно. А выходили из стана при звездах.

Чтобы не волновать ментов и самим не волноваться, встали между бараками «Сделать» и «Былью», прикрываясь от посторонних взглядов дохлыми кустиками акации.

Решив согреться, Сверчок затеял песню. Известно, что когда поешь и под песню дрыгаешься, немного теплей.

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,Преодолеть пространство и простор;Нам разум дал стальные руки-крылья,А вместо сердца – пламенный мотор!

Припев Сверчок спел иначе:

Все выше и выше на крыше,Мы будем с тобой выпивать,А если поднимется шухер,Мы будем бутылки кидать.

«Если шухер поднимется, мы будем удирать!» – вот как надо петь. Песня-то вообще про нас. Еще вчера поездка в Москву казалась сказкой и вот превращается в быль. Если, конечно, легавые не пресекут да не снимут с поезда в самый последний момент. Мы знаем: вовсе нам не даны «стальные руки-крылья», и мотора нет, который бы заменил сердце! Руки, пальцы на руках у нас скрючились от холода, и мы согревали их, поднося ко рту, а что касается сердец, никаких не железных, они в тот миг, когда мы решили «преодолеть пространство и простор» аж до самой Москвы, где никто из нас не бывал, стучали изо всех сил, бились так, что нам казалось, слышит весь поселок!

Ангел, засевший вблизи насыпи, в траве, негромко прокуковал, что означало – поезд на подходе.

Мы тоже увидели три огненных пятна, надвигающихся из серого сумрака. Никакой команды не было. Мы разом бросились наперерез, оглядываясь на Сандру и на Хвостика, чтобы, не дай бог, не споткнулись да не попали ногой в стрелку! Но успели проскочить, и уж спиной мы почувствовали, как, злобно шипя и обдавая нас паром, сотрясая землю, прогудел за нами паровоз, и от него, как от шипящего котла, пахнуло жаром, горячим металлом, перегретым маслом и угольной гарью.

Но все эти громы и запахи сдуло вагонным ветром, поднялась пыль, и поезд встал. Мимо нас побежали люди.

Разбившись на несколько групп, чтобы не привлекать внимание ментов, мы оглядели вагоны, выбирая себе проводницу. Мы знали, какая она должна быть. У третьего вагона увидели: не молодая и не старая, в железнодорожной шинели с погонами, но в платке и валенках, она встала, загораживая собой дверь и оглядывая сонными глазами станцию.

Распределились мы так: я и Сандра, то есть отъезжающие, чуть в стороне, недалеко, чтобы в несколько прыжков оказаться у двери, Мотя посередке у окна вагона, рядом Корешок. А Сверчок и Ангел в разных концах от нас, для прикрытия и для шухера! Все было продумано еще вчера.

А к проводнице не спеша направился Шахтер, держа за руку Хвостика. Мы увидели, как он приблизился к ней и что-то спросил; она нехотя ответила. Он достал независимо пачку папирос «Беломор», закурил и ей предложил, ясно, от такого щедрого подарка она не откажется. Сейчас Шахтер скажет: «А мы батю встречаем, чего-то он не выходит, никак заснул…» – «Да я объявляла!» – удивится проводница. «Ну, – усмехнется Шахтер, – а он-то у нас глухой! Хоть бомбу над ухом взрывай!»

– Ох, господи, – донеслось до нас, – где же его искать-то!

Проводница оказалась и впрямь жалостливая, такую и выбирали!

– Вот, братишка покажет! – И Шахтер ткнул в спину Хвостика. – А я тут покараулю! Идите, не беспокойтесь!

– Ну да! Ну да! – И, подхватившись, проводница с Хвостиком скрылась в вагоне.

Шахтер сделал нам знак. Мы рванули и следом за проводницей влезли в вагон, прямо в гущу сидящих и лежащих пассажиров. Тут-то уж нас не достанешь!

Вжились, притерлись, стали сразу своими. Сандра нырнула на третью полку, отодвигая чужие мешки. И было слышно, как проводница окликает пропавшего Хвостика, который по нашему замыслу должен был для протяжки времени скрыться с ее глаз, а уж потом выскочить к Моте, в окошко!

Мимо снова пролетела проводница, торопясь к выходу, но без Хвостика, и тут же поезд дернулся и медленно поплыл, стукнули колеса. Я глянул в окно, стараясь увидеть кого-то из наших, хотя бы Шахтера, но не увидел. Тогда я посмотрел на Сандру; она лежала неподвижно, почти не дыша, только было заметно, как дрожит от напряжения ее щека. Небось вспомнила, как в таком же вагоне, от такой же полки ее с криком отдирали и тащили на выход.