Защита - Станислав Хабаров

– Привыкли рубить с плеча. Веками была лекарством, опиумом для народа. Лучше чем водка. А опиум – лекарство, если разумно применять. Представьте, мор, нищета, эпидемии. Так нашлись умники, придумали сказочку. Иначе – ложь во спасение, объединяющую.

– Нет, – возразил Левкович уверенно, – мизер пользы и масса вреда. Христианское учение двадцать веков отрицало знание. Всё, что было наукой достигнуто – результат борьбы, даже если сами учёные носили рясы.

– Убеждённость нужна, – Протопопов потёр ладони. – На кафедре старуха – Дарья Семёновна. Её не собьёшь. Старуха вздорная, со странностями, надоела всем. Но у неё убеждения, и она верит, что спасает мир. А кафедре сам бог велел заниматься космосом. Вы, Моисей Яковлевич, один из зачинателей. А теперь от этого руки умыли. «Организовывайте, реорганизовывайте, – ваши слова, – а меня увольте, избавьте от мелочей». А в этой мелочности копеечной – и суть наша вся.

– Всему своё время. Была у меня когда-то приличная шевелюра. Так пришло мне в голову подстричься под ноль, и волосы не выросли, а стали выпадать. Всё до поры до времени. Космос молодым. А молодые что? Молодые – порох.

– Из них мы полезное выжмем, а у них надежды и прочее, и как им не взбрыкнуть, а мы будем выжимать. Выжмем одних, наберём других, и этих тоже повыжимаем. Над молодыми нужен человек с бичом.

– Да, Минотавр… – начал Невмывако. – В Краснограде…

– Это по-гречески Минотавр, а по-простому – пугало огородное, – проворчал Семёнов.

Теперь чаще говорили не слушая.

– Красноград, – вольно рассуждал Протопопов, – замечу вам, большой магазин, а у нас периферийная лавочка. И мы всё, поверьте, пустим в ход: карьеризм, самолюбие, вычистим аспирантуру. Устроим чистку авгиевых конюшен. В аспирантуру возьмём из промышленности. Наберём ловчил, пройдох несусветных, бессовестных, авантюристов и рыб-прилипал. И пойдёт наше дело, ещё как пойдёт. Поверьте мне.

«И прощай, Севка, с его подводным миром, – подумал Мокашов. – По нему эта эпитафия, это уж точно, а и не только. Возможно, и даже очень вероятно, и по нам всем».

Мокашов был недоволен и собой, и защитой. Он был в отчаянии, и не пора ли себе сказать: безволен я? Нашел себе тихую гавань, опустил руки, и тебя поволокло. Словом, расписался в безволии. Но жизнь есть жизнь, и следует выкарабкиваться. Он уже переговорил с Протопоповым, и тот неопределённо сказал:

– Вы мне напоминаете офисного клерка, которому трудно рано на работу вставать. Он вечно просыпает, опаздывает, но раз просыпается свежим и отдохнувшим, и на работе не может не похвалиться: «Сегодня я пунктуален. Не правда ли?» «Да, правда, – отвечают ему, – но где вы были вчера?»

О чём это он? Может, я опоздал?

– Во всяком случае, вы человек рассудочный.

«О чем это шеф? – думал Мокашов. – И что значит для него человек рассудочный? Рассуждает каждый раз. Начинает рассуждать, когда пора действовать. Словом, несложившийся и бесхарактерный. У сложившегося человека опыт, и он с ним сравнивает. Не рассуждает, а действует релейно: да-нет».

А Протопопов добавил каплю к его сомнениям:

– Прошу вас, не уходите с кафедры. Вы – наша совесть, голубчик. Уйдёте, скажут: такой человек ушёл!

Он станцевал с Протопоповой. Она танцевала в старинной манере, прижимаясь всем телом, отчего становилось безразличным: двигаться или стоять.

Когда танец закончился, он повёл её на место, но уже не было определённых мест, и она повторяла, продолжая разговор:

– Я Дмитрию говорю: у тебя такие мальчики, и с ними можно невероятные экспедиции предпринимать.

За столом велись то ли разборки, то ли откровения.

– Мокашов и женщины, – говорил Кирилл. – Куда ни ткнёшься – женщины и Мокашов.

– Существует такое правило: наводить тень на плетень.

– Но на защите ты перемудрил.

– А ты просто руки умыл. Все высказались, и я счёл, что шеф нуждается, и руку протянул.

«Определённо, шефом катаклизмы задуманы, – думал Мокашов, – но каково хранить свою ужасную тайну среди веселящихся людей?»

Левкович обычно ходил не как все остальные, а стремительно и боком, и со стороны казалось – вот-вот врежется и рассечёт. И в рассуждениях как бы с плеча рубил. На всё у него существовал свой взгляд. Но он был выдающимся учёным, и все на кафедре считались как бы ниже этажом. Многим хотелось незаметно подобраться и хотя бы краем уха его послушать. С ним говорили допущенные, удостоенные им.

– Простите, – ерепенился Кирилл, – но какая это кадровая политика? И Пал Николаевич не хуже других!

– Не хуже, а нужно лучше… – рубил Левкович. – В бесхозяйственности наша беда. Куда ни отправишься – в лес, например – и там рельсы и провода. Зря вы его защищаете.

– А есть рыцарское правило: встать на сторону обиженного.

– Примитивно очень.

Банальная тема не волновала Мокашова, он отходил и снова подошёл.

– Открыл не тот, – изрекал громогласно Левкович, – кто первым прокукарекал, а тот, кто это осознал. Вы знаете, при движении воды в трубах характер течения меняется. Становится неспокойным, пульсирующим. Теперь это всем известно. Гаген первым заметил, проводя опыты с водой, но только Осборн Рейнольдс в 1883 году увидел в этом закономерность. Он отличил спокойный, ламинарный режим от беспорядочного, названного Кельвиным турбулентным.

Весь вечер Мокашов отходил и подходил, пока под конец в ресторанной суете не услышал важное для себя.

– Получен лимит на диссертации, – сказал Левкович, – и я считаю, нужно поспешить. Возникнет конкуренция, ведь для многих это фишка открытого счёта и беспроигрышные козыри. Я предлагаю вам ко мне, аспирантом.

«Не может быть! Об этом можно было только мечтать. Пропуск в науку».

– Неужели, Моисей Яковлевич? Вы мне предлагаете?

И теперь на фоне всех досужих разговоров в душе его непрерывно играла победная музыка. Ему хотелось снова переспрашивать и подтвердить. Но Левкович был нарасхват. Теперь Пальцев прилип к Левковичу как банный лист.

– … Нет, снятие эмоций – дело как раз литературы, – отвечал Левкович. – А у нас нет литературы. Есть Союз Писателей, а литературы нет.

– Позвольте, – возражал ему Пальцев, – а Трифонов, а деревенщики, а Паустовский, Аксёнов, Казаков?

– Возьмите современный роман об учёных, – гремел, не слушая, Левкович, – герои выглядят кретинами. Не верю им. И говорят плоско, и ходят по-крабьи, как будто у них и в самом деле один бок.

– Легко вам критиковать и брать в качестве образцов Толстого и Хемингуэя. Вы же отчёты вашей кафедры с Эйнштейном не сравниваете…

«Вмешаться неуместно, – решил Мокашов, – а Невмывако смотрит завороженно. Ему-то что?»

Теперь Мокашову хотелось радоваться и утешить всех. От слов Левковича он сделался пьян и счастлив. «Левкович пригласил его, и это кое-что значит!»

Он успокаивал Невмывако и Пальцева, хотя Пальцев повторял:

– Левкович впал в маразм. Это наступает рано или поздно. Не понимает, видите ли, что плохо и что хорошо!

– Палец, не кричи, – уговаривал Мокашов. – Веди себя спокойно. Диодор Диалектик умер во время спора, не в силах опровергнуть аргумент.

– Да я…

– Ты вот уйдёшь и выспишься, и у тебя всё войдёт в норму, а завтра у нас на кафедре – раздача слонов.

«Ещё не вечер, – думал Невмывако, – пока не вышло с кафедрой, и выйдет в другой раз. Не к спеху. Решайте свои проблемы. Мы подождём».

Всё далее совершалось в полном тумане.

– Не принимайте, Дим Димыч, защиту близко к сердцу, – убеждал Мокашов Протопопова. – Всё это мелочи. Всего лишь шаг, а что может значить отдельный шаг на длинном пути? Пусть даже этот шаг не совсем удачен, неверен и сделан не туда. Что толку замечать, с какой ноги вы встали поутру? Развивайте кафедру, у неё великие задачи. Ещё скажу вам, что пришло время коллективных работ и коллективно готовить не только диссертации. А собрать команду вам сам бог велел…

– У вас для всех готовый совет, – сопротивлялся Протопопов.

– Теперь к шефу не подступишься. Теплицкий его накручивает. Думаешь, он еврей?

– Не знаю, не думаю.

– Слиплись, как обоеполые устрицы. И смеётся он отвратительно, хотя смех – необыкновенная субстанция. Присущ разуму и возникает на ранней стадии. Улыбка у новорождённого появляется на втором месяце. Кирилл, а ты еврей?

– Наполовину, по матери, но я еврей-антисемит.

– Такое – хуже некуда. А как считаешь, евреев зажимают?

– Вот академики – сплошь евреи. Они умны. Ты допускаешь, – спрашивал Кирилл, – что умный должен выше стоять?

– Это тривиально.

– Отвечай: да или нет.

– Да. Любой начальник, например…

– Тогда евреям занимать все высокие посты.